– Да, понимаю. Разговор по служебному телефону будет коротким. От назначенного времени встречи отнимите полтора часа. В это время Стрельцова должна быть на вашей конспиративной квартире на Бронной.
– Вы и это знаете?
– Мы многое знаем. Запомните еще раз: Стрельцова в конспиративной квартире на Бронной, вы ожидаете возле аптеки на углу один. Время – минус полтора часа.
Раздались короткие гудки.
Виталий Иванович спокойно положил трубку и направился к дивану: надо подумать.
Ему не оставили выбора. Он глубоко вздохнул несколько раз, задумался. Варианты, один фантастичнее другого, приходили ему в голову и тут же отметались. Судебная мельница работала без перебоев, и тот, кто попадал в ее жернова, вряд ли мог вырваться на свободу без особых распоряжений свыше. К сожалению, он такой властью не располагал.
«Поставить в известность начальство о шантаже и подвергнуть риску жизнь своих близких?.. Да им всем наплевать на мою боль, гибель моих родных! Лишь бы не пострадал престиж НКВД, их личный престиж. Я, на их месте, поступил бы точно так же. Что ж, лозунг блатных – «Умри сегодня, а я завтра» – сейчас как раз для меня. Я выручу эту Стрельцову, а там… будь что будет. Бог не выдаст, свинья не съест, – вспомнил он толстую рожу своего прямого начальника, похожего на хряка. – Моя девочка не должна пострадать».
Шантажист не ошибся, назвав Скрыпку умным человеком. План операции по освобождению подследственной уже созрел у него в голове. Он решил позвонить одной из своих многочисленных секретных сотрудниц. Эта молодая и интеллигентная женщина работала заведующей одной из районных библиотек и была незаменима при внедрении в среду интеллигенции. Работала она вдохновенно, почти артистично и, что самое главное, не по принуждению, а можно сказать – из любви к искусству, завидуя своим более успешным друзьям и знакомым. Ну небольшая добавка из фондов НКВД, некоторые льготы, конечно, тоже играли свою роль. Но главное, Скрыпка это прекрасно понимал, ощущение почти беспредельной тайной власти над окружающими. Сегодня ты артист, журналист, инженер – «пуп земли», а завтра, захочу – червь навозный, доходяга лагерный. Вот она – власть! Сладкое это чувство.
Определившись, Скрыпка решительно подошел к телефону. На другом конце провода глубокий бархатный голос ответил:
– Библиотека.
– Вера Ивановна? – уточнил следователь, хотя сразу узнал это придыхание.
– О, Виталий Иванович! – Нотки стали еще более волнующе глубоки.
– Дорогая моя, прошу вас сегодня посетить наши пенаты. К девяти часам, если не затруднит. Пропуск с номером кабинета будет вас ждать на проходной. И… голубушка… оденьтесь элегантно, но строго, чтобы не привлекать внимания. Непременно очки и шляпку с густой вуалью… Уж не обессудьте. Подробности – на месте. Не опаздывайте.
– Ну что вы, право?.. Конечно. Пять минут. Рабочий день ведь только начался. Отдам пару распоряжений девочкам и лечу домой. Переоденусь, а затем – прямо к вам. Я уже заскучала. Думала: забыли обо мне.
Эти ничего не значащие слова в ее устах звучали игриво и одновременно возбуждающе.
– Да как можно забыть такую хорошенькую женщину, – в такт ей ответил Виталий Иванович, хотя его просьба для агента являлась приказом, который нужно было выполнять неукоснительно.
– Все-то вы комплиментами отделываетесь, – хохотнула женщина, но Скрыпка уже повесил трубку.
– Лицом к стене! – грубо ткнул в спину конвойный.
Татьяна, от толчка уткнувшись лицом в какую-то нишу коридора, чуть не сползла на пол по этой выкрашенной казенно-серой масляной краской стене.
Мимо провели какого-то арестанта. Не успели его шаркающие шаги затихнуть за спиной, как ее грубо выдернули за плечо из ниши и с криком «Двигай!» подтолкнули вперед.
Шли всего вторые сутки, как она находилась в следственном изоляторе, но только невозможность самоубийства помешала совершить ей над собой это действие. На избитом теле не было места, которое не отзывалось бы нестерпимой ноющей болью. Вторые сутки без сна и практически без еды мутили ее разум. Чувство безысходности сразу навалилось на нее, как только она переступила порог тюремной камеры, вместе с вонью давно не мытых человеческих тел, смрадом параши, видом ползающих по слизким стенам клопов и растерзанных женщин всех возрастов, лежащих на трехъярусных нарах, под нарами на полу, вповалку, скрючившись в невообразимых позах, вызывавших бы омерзение, если бы не мука и страдание кладбищенской скорбной тоской, безмолвно кричащие в глазах, обращенных к ней, еще только попавшей в этот ад с воли.
Сейчас, с трудом, враскорячку переставляя ноги, она с омерзением прислушивалась к неутихающей боли там, внизу живота. Эта мразь, это животное Коровин, избивая, вдоволь натешился ею – целомудренной женщиной, молодой матерью – порвав ей там, внизу, все, что можно и нельзя. Даже боль до помутнения разума, когда эта дрянь топтала ее сапогами в кабинете у следователя, не причиняла ей столько страдания, как чувство гадливого омерзения к своему палачу, к окружающему миру, к самой себе, к своему оскверненному телу. После всего, что с ней случилось, окружающий мир перестал для нее существовать. Она уже переступила для себя тот порог зла и добра, любви и скорби, ненависти и прощения. Она уже была Там, далеко… Все, что случалось с ней здесь, не проникало в нее, только касаясь болью, злобными криками, страшной, волнами наплывающей усталостью. Ничто не связывало ее с этим миром, кроме гадкого всепроникающего омерзения. Но она знала, что и это пройдет, отпустив ее навсегда, как уже отпустили ее любовь, счастье, жизнь. И даже уверенность в том, что Миша вытащит ее отсюда, если жив, не могла возвратить к ней жизни, вытекающей из нее вместе с запекающейся кровью на внутренней стороне ее ног. Она двигалась покорно, как тень. Сейчас палачи, даже если бы очень захотели, не добились бы от нее ни мольбы, ни крика, ни стона, ни слова. Она была Далеко.
– Товарищ майор, разрешите! Арестованная Стрельцова на допрос доставлена, – конвойный подтолкнул ее в кабинет.
Скрыпка, деловито подняв голову от стола, коротко бросил:
– Подождите за дверью, караульный. Допрос будет долгим, пусть нас не тревожат.
Привыкший к различным методам проведения допросов конвойный, козырнув, прикрыл за собой двери.
Следователь, отразившись в стеклянных глазах своей подопечной, вздрогнул. План, к выполнению которого он уже приступил, мог рухнуть, как карточный домик, который, впрочем, своими обломками мог придавить и лично его. Насмерть!
К его кабинету примыкал небольшой пенал, в котором только-то и помещались, что койка с небольшой тумбочкой. Пенал служил комнатой для отдыха, когда неутомимо сменявшиеся помощники-конвойные истязали подследственных, подготавливая их к последующему допросу. Сейчас здесь лежало уже остывающее тело бывшей сексотки Веры Ивановны с изуродованным до неузнаваемости лицом, но всей своей эффектной статью походившей на Татьяну Стрельцову. Одежда Веры Ивановны аккуратной стопочкой лежала на тумбочке.
