Расстояние между нами живо уменьшалось. Случайно взятый курс или намеренный маневр испанского капитана свел корабли почти вплотную, пожелай – и перепрыгнешь с одного на другой.
На галионе громко скомандовали, и испанцы рванули к самому борту. Обнаженные клинки в руках, отчаянное выражение лиц без перевода говорили о готовящемся абордаже. До него оставались мгновения, когда Гранье успел дать по ним залп из пушек верхней палубы.
Сразу после первого обмена любезностями канонир приказал зарядить их картечью. Ни на одном корабле мира орудийная прислуга элементарно не могла успеть выполнить подобный приказ. Все-таки нынешние пушки не орудия моего времени, и даже не Барановские скорострелки.
Ни на одном, кроме «Вепря» и «Лани». Говорю это не для похвальбы. Упрощенный процесс заряжания и постоянные тренировки позволили нашим людям намного перекрыть все незафиксированные рекорды века.
Итог был страшен. Для испанцев. Добрую половину солдат, приготовившихся лезть к нам в гости, смело напрочь. Однако уцелевшие уже по инерции бросились на фрегат.
Я успел разрядить в одного из гостей мушкет. Другой испанец возник рядом со мной, и его пришлось от души угостить прикладом.
Не ведаю, как почувствовал себя испанец, но приклад переломился у шейки. Испанец – нет. Разве что упал, да так, что стало ясно – этот не встанет.
Чем хороши настоящие флибустьеры – это готовностью действовать в любой чрезвычайной ситуации. Мы были застигнуты врасплох, и в то же время уже через несколько секунд никто не смог бы сказать, кто из противников начал атаку. Немало испанцев дралось на нашей палубе, однако немало флибустьеров отчаянно рубилось на галионе.
Сам я оказался в числе последних. Лучшая защита от нападения – это нападение на нападающего. До обмена залпами испанцев было больше, значит, их надо было ошеломить встречным натиском.
Описать дальнейшие мои действия и бесполезно, и невозможно. Бесполезно – список получился бы настолько длинным, что ни у кого не хватило бы терпения прочесть его до конца. Притом что собственно схватка заняла минуты. А невозможно… Так я и сам не в состоянии вспомнить все, что творил.
В рукопашном бою главное – это наработанные рефлексы. Никакая мысль не успеет за непрерывно меняющейся обстановкой, калейдоскопом мелькающих лиц, рук, клинков. Я рубил, колол, стрелял, метал ножи, бил руками и ногами, парировал одни удары, уклонялся от других… Одним словом – бился. Бился, ибо драться – нечто совсем другое.
В памяти остались разрозненные картинки. Превращающееся после выстрела в упор в кровавую кашу чье-то лицо, перерезанное клинком горло с бьющей фонтаном кровью, шпага, едва не доставшая мою грудь и отбитая в последнее мгновение… Подумать – сплошная жуть. Что поделать? В битве можно найти упоение, но эстетику – никогда. Это в кино герой бодро вскакивает на ноги, перед этим лихо проломив затылком стену. Наяву чаще лопается затылок.
Промелькнул неподалеку Ширяев. Без шляпы, всклокоченный, раскрасневшийся, с диким криком обрушивающий на чужую шею кривую саблю.
Почему саблю? Откуда? Перед боем у Гриши была шпага.
Впрочем, какая разница? Лишь бы рубить…
На мгновение в поле зрения попал Гранье. Жан-Жак выстрелил в кого-то из пистолета, а затем наотмашь ударил другого врага рукоятью. Еще помню, что пришел на помощь, нанизал на шпагу доброхота, пытавшегося достать моего славного канонира абордажным топором.
Потом были еще свои удары и защита от чужих. Потом…
Потом испанцев не то стало меньше, не то они потеряли прежний задор и больше не стремились скрестить клинки, стволы, кулаки с нашими.
Я находился на квартердеке галиона, хотя абсолютно не помнил, когда и как сюда попал. У самой кормы с десяток испанцев еще продолжали отчаянно рубиться с полудюжиной флибустьеров, я же – стыдно признаться! – сидел несколько в стороне. Сидел не в кресле, не на стуле и не на палубе, а на каком-то неплохо одетом господине и обеими руками держал его голову за волосы.
Глаза мужчины были безжизненно выпучены, раскрытый рот полон крови, на лице навеки застыло выражение ужаса и боли.
Я брезгливо отпустил волосы, и голова с деревянным стуком ударилась об палубу. В этом месте палуба была почему-то полита какой-то красной липкой жидкостью в смеси с чем-то еще, непонятном, но противном.
Несколько мгновений я пытался сообразить: чем и при чем тут я? Потом мышцы напомнили, что я недавно изо всех сил колотил своего поваленного противника затылком о настил, и вот, похоже, результат…
Нет, мне не стало плохо. Даже раскаяния я не ощутил. Мало чего не бывает? Только где же тогда моя шпага?
Она нашлась неподалеку. Рука привычно обхватила удобную рукоять. Клинок был весь красен от крови, счищать же ее пока не было смысла.
Я сделал попытку вскочить, но тело почему-то болело, и вместо легкого рывка получилось полустарческое вставание.
В перевязях не оказалось ни одного пистолета, в ножнах – метательных ножей, и лишь в правом ботфорте, похоже, сохранялся кинжал.
Крик боли привел меня в чувство. Я обернулся к сражающимся. Кричал один из испанцев. Димка, когда-то скромный секретарь, перерубил ему правую руку чуть выше локтя. Испанец попытался прикрыть рану ладонью, оказался беззащитным, и Заяц азартно погрузил в живот новоявленного инвалида изогнутый конец пиратской полусабли.
И тут же соратник или, судя по одежде, начальник убиваемого, оказавшийся рядом, резким выпадом ткнул моего Зайца длинной шпагой.
Заяц отшатнулся, выронил оружие и стал медленно оседать на палубу.
– Димка!
Ни боли, ни вялости как не бывало. Я подлетел к толпе, рубанул пытавшегося задержать меня испанца… Не того, который пронзил Зайца. К сожалению, не того.
Не знаю, что произвело впечатление: мой дикий крик или вид, как подозреваю, ничуть не похожий на ангельский.
Убийца моего былого сослуживца первым выронил шпагу и покорно опустился на колени.
Он точно был каким-то начальником. Капитаном или еще кем, только прочие испанцы прекратили сражение и последовали его примеру.
Флибустьеры, тяжело дыша, столпились над пленниками. Я же плюхнулся рядом с Димкой, осторожно приподнял его с такой отчаянной надеждой, словно мое желание могло обладать магической силой и исцелять недужных.
Заяц приоткрыл глаза. Его губы тронула слабая улыбка, и мое сердце невольно дрогнуло.
Чудес не бывает. Если бывают, то не с нами и далеко.
Тело человека, которого я знал три года в прежнем мире, несколько раз судорожно дернулось и застыло.
– Димка…
Я мог бы так сидеть целую вечность. Сидеть и прижимать к себе еще одного покинувшего меня товарища. Только оставалось дело, и оно звало, требовало своего осуществления.
И не важно, что мы с Зайцем не были друзьями ТОГДА. Просто сослуживцы с нормальным отношением друг к другу. Важно было, что погибший был одним из последних моих современников, прошедший со мной весь страшный путь и вот теперь покинувший наши ряды навсегда. Как те без малого восемь сотен человек, в злосчастный день пустившиеся отдохнуть в морское путешествие.
