Он проснулся от ощущения, будто кто-то поднимает ему голову с подушки. А голова была тяжёлая, словно камень — как от угара. Мартын с трудом разлепил веки. Он клялся следователю, что видел тень Винда, метнувшегося прочь от его койки. Страх овладел Мартыном, и он уже не мог заснуть до утра. А когда рассвело, увидел, что Винд, как и он сам, спит одетый, хотя с вечера вовсе не высказывал такого непреодолимого желания уснуть, Из-под подушки Винда свисал конец верёвки — тонкой, крепкой верёвки, какой Мартын прежде не видел в его хозяйстве. И это тоже возбудило подозрение Залиня: зачем Винду ночью понадобилась верёвка?
Утром, не глядя на Мартына, Винд проворчал: — Эк, мы вчера хватили… Прозевали поезд. Мартын вышел из комнаты, а когда вернулся, из-под подушки Винда уже не торчало никакой верёвки. Винд попробовал уговорить Мартына выпить вместо чая по стакану водки, «чтобы опохмелиться», но Мартын отказался: он понял, что Винд что-то замышляет.
Перед уходом Винд исподтишка вглядывался в Мартына. «Уж завтра-то утром тебе нужно уехать», — сказал он и велел не высовывать носа из дома, чтобы не мозолить глаз милиции. На этот раз он не только замкнул дверь, но затворил даже ставни на окнах. Если бы не эти ставни, Мартын, может быть, и дождался бы прихода Винда. Он знал, что один на один Винд с ним ничего не сделает. Но затворенные ставни заставили Мартына насторожиться: он решил, что Винд вернётся не один, и тогда неизвестно, что будет. Мартын принялся за поиски верёвки, которую видел под подушкой Винда. Он нашёл её под матрацем: на ней была приготовлена мёртвая петля вроде удавки. Тут Мартыну вспомнилось, как его голову приподнимали с подушки… Запертые ставни и петля решили дело. Мартына охватил панический страх. Он не мог понять, зачем Винду нужно его удушить, но не сомневался в том, что именно это замышлял Винд. Мартын бежал, забыв о драгоценных часах, тоже найденных под матрацем Винда, но зато захватил верёвку, которую и представил следователю.
Следователь полагал, что ночные видения Залиня — не что иное, как следствие злоупотребления алкоголем, — мания преследования. Практика знает случаи, когда преступники готовы искать спасения от действительной или воображаемой опасности в стенах тюрьмы. За право укрыться в них Залинь и заплатил тем, что дал откровенные показания по своему делу, не известные властям, и выложил на стол «запасный» паспорт, по которому жил в Цесисе. Однако причастность к убийству Круминьша он по-прежнему упрямо отрицал.
Идя с намерением поскорее упаковать чемодан и успеть на Таллинский поезд, Кручинин размышлял над обстоятельством, привлёкшим его внимание: узел на верёвке, принесённой Залинем, был вывязан в точности так же, как оба узла, уже имеющихся в деле Круминьша.
63. Обед у матушки Альбины
Удивительно ли, что во главе стола восседал отец Петерис Шуман, раз праздник происходил у матушки Альбины. Весь С. хорошо знал отношение старушки к своему духовному отцу — ни один её семейный праздник не обходился без Шумана. Никто не видел в этом ничего дурного: поколение Альбины — отпетые люди. «Что там разыгрывать комсомольцев, ежели не сегодня-завтра придётся стучаться в ворота святого Петра!» Попробуйте убедить их в том, что протекция священника им мало поможет. Правда, на этот раз матушка Альбина могла бы обойтись и без священника: как-никак её внучатная племянница Ирма — не последний человек в комсомоле, а не день ли рождения Ирмы является поводом для нынешнего праздника? Но, как сказано, трудно ломать стариков. Молодёжь сделала им уступку и попросту не обращала внимания на тот конец стола, где вокруг Шумана группировались старики. Ирма тоже считала, что можно сделать уступку двоюродной бабушке. В сущности, ведь старушка была её единственным родным человеком. Да и вообще, нужно заметить, характер Ирмы заметно изменился со времени смерти Круминьша. Пока среди рабочих держалась версия о самоубийстве Эджина, Ирме пришлось немало передумать. Совесть не давала ей покоя, словно её насмешки над бывшим «перемещённым» имели значение в случившемся. Ведь она одна знала, что эти насмешки были только, может быть и вовсе неправильным, она согласна, но неудержимым выражением её ревности. Она же ведь никому не говорила, как её бесят нежные взгляды, которые Луиза бросала на Эджина. Не признаваться же было Ирме в своих чувствах! Чтобы Луиза все разболтала? Нет, Ирма была слишком самолюбива! Ироническое отношение к окружающим было её защитным рефлексом. Психологи знают этот вид застенчивости, приводящий человека к тому, что окружающие начинают считать его гордецом.
Нынешний праздник по случаю дня рождения Ирмы, устроенный матушкой Альбиной, был, пожалуй, первым, когда девушка согласилась собрать в домике бабушки своих друзей. Их было немного, и первой среди них должна была быть Луиза. Та самая Луиза, чьё вмешательство спасло Круминьша от руки обезумевшего Залиня и отдалило на несколько дней смерть Эджина. И именно сегодня, в этот «день Ирмы», Луиза почему-то изменила старой дружбе — её не было среди гостей.
Словно по уговору, никто из молодёжи не упоминал имени Силса. После его бегства из С. он как бы перестал существовать для молодёжи. Только если кто-нибудь попрекал комсомольцев в недостатке чуткости и влияния на бывшего «перемещённого», возникал горячий опор вокруг фигуры Силса и вокруг всего вопроса о возможности перевоспитания таких, как он. Наиболее суровыми ортодоксами выступали молодые. Их непримиримость противостояла жизненному опыту стариков, подчас получавшему у комсомольцев не в меру суровое наименование гнилого примиренчества. Когда со «стариковского» конца стола раз, другой до молодёжи донеслось имя Силса, Ирма первая демонстративно поднялась и ушла в свою комнату: она ничего не хотела слышать об этом дважды изменнике. За Ирмой последовала вся молодёжь. Тогда старшие принялись свободно обсуждать исчезновение Силса.
С новой силой вспыхнул спор о судьбе Круминьша. Взоры стариков обратились к отцу Шуману. Разве он не был несколько раз у следователя? И без того красное, налитое кровью лицо священника запылало огнём. Была ли тому виной вишнёвка или охватившая Шумана неловкость, сказать трудно.
— Официальные власти, — важно проговорил он и поднял палец так, словно хотел предостеречь слушателей от возражений, — официально высказали официальную версию данного происшествия. Мне как лицу тоже официальному нельзя высказать точку зрения, несогласную с официальной.
Этого было достаточно, чтобы присутствующие поняли: у отца Петериса есть свой взгляд на вещи. Но, возбудив общее любопытство, он сделал вид, будто увлечён пирогом Альбины. Это дало возможность самой Альбине завладеть вниманием. Страсть посплетничать взяла верх над данным следователю обещанием молчать. Она не скрывала, что с молодых лет славилась любовью собирать слухи и распространять их. Её голос, похожий на карканье старой вороны, покрыл все голоса:
— Если бы не я — ни за что бы следователю не докопаться до правды!.. — Несколько мгновений она молча наслаждалась удивлением гостей. — Будь он сто раз следователь, ему бы не усомниться в том, что Круминын был действительно арестован, ежели есть фотография, где это показано. — При этих словах Шуман отставил в сторону рюмку вишнёвой, и приготовленный для закуски большой кусок лососины застыл на вилке по пути к широко открытому рту. А Альбина, подавшись вперёд, чтобы все могли её слышать, продолжала: — Да, да, настоящая фотография: шагает Круминьш, царство ему небесное, и по сторонам двое — милицейский и в цивильном. Ты бы усомнился? — обратилась она к сидевшему напротив неё племяннику — фотографу из артели «Художественное фото». — Хоть ты и столичная штучка и у вас в Риге умник на умнике сидит, а ты мне скажи: фотография — это документ?
