— «В любом месте и для любого употребления…» — задумчиво повторила за ним Инга. — «Мёртвое тело!..» И все по воле и слову начальников?.. А ведь начальники — люди. Они могут ошибаться. И тогда — мёртвое тело уже не только аллегория. — Не договорив, она нервно повела плечами словно от холода.
— Церковный начальник не может ошибаться! Он замещает бога и обладает властью бога, так как представляет собой особу бога.
— Итак: стоит мне вообразить себя послушной палкой в вашей неошибающейся деснице, и мне обеспечен венец мученицы и нимб святой, — подводя итог, проговорила Инга. — Я счастлива… Счастлива и польщена…
34. План епископа Ланцанса
— Я необычайно польщена, — с усмешкой повторила Инга и вызывающе пустила через ноздри струю папиросного дыма. На этот раз Ланцанс даже не поморщился, как морщился всегда, отмахиваясь от дыма, пускаемого Шилде. Можно было подумать, что и сам табачный дым стал для него иным, будучи выпущен этой красивой девушкой. Перегнувшись через стол так, что его лицо было теперь совсем близко от лица Инги, он вкрадчиво сказал:
— Устав Ордена, дитя моё, даёт нам в руки огромную силу для опровержения всего, что враги захотели бы приписать вам. Да, вы убили, да, вас застали на месте убийства. Но значит ли это, что вы изобличены? Вы можете прибегнуть к клятве на святом евангелие в том, что не убивали. Эскобар говорит: «Присяга вяжет совесть лишь в том случае, когда присягающий действительно имеет про себя намерение призвать бога в свидетели правдивости своего показания; если же он не имеет такого намерения, и лишь уста его произносят формулу присяги, то клятва не вяжет его». Вы произносите не те слова, какие мысленно подразумеваете. Тем самым вы не вяжете себя присягой. Тогда душа ваша чиста перед господом и церковью.
— Вероятно, советские власти будут больше стремиться узнать истину, нежели сохранить чистоту моей совести перед богом, — возразила Инга. — А человек слаб, и жажда жизни может заставить меня предпочесть любое признание без околичностей и двумыслий лишь бы спасти свою шкуру.
— К лицу ли вам, дочь моя, выражаться так грубо, — поморщился епископ и спрятал руки под нараменник. Глухое раздражение овладевало им по мере того, как он убеждался в том, что перед ним существо неизмеримо более сильное и разумное, чем он ожидал встретить. Нужны ли такие люди делу, которое ему поручено? Не слишком ли много мыслей в голове девчонки? Если позволительно проводить параллели с уставом Ордена, то он вправе спросить себя: видит ли он в ней бездумие палки, которую можно вертеть в руках, подобна ли она безгласному трупу?.. Он сказал строго и сухо: — Входя в эти стены, вы присягали. Если вам прикажут в случае провала при исполнении вашего дела безгласно умереть, вы будете обязаны это сделать.
— Разгрызть ампулу, вшитую в воротник блузки?.. — Инга состроила гримасу отвращения. — Вы наверняка никогда не представляли себе так реально, что значит слово «смерть», как я, думая об этой ампуле… Вы напомнили мне о присяге?.. Вспомните и вы, отец мой, одно из поучений вашего Ордена: «Когда люди говорят „я это сделаю“, то подразумевают: „Сделаю, если не переменю намерения“…
Ланцанс смешался. Его взгляд воровато бегал следом за его собственными пальцами, снова принявшимися лихорадочно ощупывать один за другим предметы на столе.
А Инга, не смущаясь его очевидной растерянностью, продолжала:
— Все мы, живущие здесь, знаем не хуже вас: оттуда, куда меня посылают, возврата нет. Но это единственное, что мы твёрдо знаем. Далеко не так ясно — ради чего нас приносят в жертву?
— Дитя моё, дитя моё! Откуда эти слова?
— От безнадёжности, отец мой, — проговорила Инга сквозь стиснутые зубы. Она опустила голову на руки и закрыла глаза.
— Что с вами, дочь моя? Откройтесь мне, — становясь вдруг необычайно ласковым, вкрадчиво сказал епископ. Он сделал шаг к Инге и положил руку ей на голову. Она вздрогнула от этого прикосновения и движением головы сбросила его руку.
— Вера даст вам утешение, дочь моя, — произнёс Ланцанс заученную формулу, которую, как грош нищенкам, привык подавать всем приходившим к нему за утешением. Инга смотрела широко открытыми глазами. В них был теперь испуг и отвращение:
— Во что же я должна верить? — тихо спросила она.
— Господь наш Иисус Христос дал нам… — начал было Ланцанс, но Инга перебила его:
— Да, да, да!.. Он дал так много и так мало досталось на нашу долю!
Ланцансу показалось, что при этих словах слеза упала с подбородка девушки на светлый шёлк блузки, плотно обтягивавшей её взволнованно колышущуюся грудь. И стоило Ланцансу взглянуть на это пятнышко, увидеть эту молодую упругую грудь под тканью блузки, как мысли его пришли в беспорядок. Но он заставил их собраться и заговорил о вере в бога, завещавшего людям терпение, терпение и ещё раз терпение; в бога, требующего от людей смиренного отрешения от собственной воли и подчинения установленным им, богом, властям, ведущим слепое стадо человечества к вечному блаженству, сквозь слезы и страдания грешного мира. Но епископ говорил, а его взгляд неодолимо тянулся к шёлку блузки.
— А кто вам сказал, что мы слепы?! — с гневом крикнула ему Инга. — Страдания и слезы, только вечные страдания и вечные слезы нам, а кому же блаженство?..
— Дитя, дитя! — шептал епископ, в ужасе зажимая уши. — Страдания завещал нам распятый. Жертва во имя всеобщего блага…
— Жертвы нам, а победа?.. Вам?..
— Все мы приносим жертвы на алтарь матери нашей — апостольской церкви. Церковь — наше отечество.
— Вы положили достаточно сил, чтобы доказать, будто никакого отечества у нас нет, — возразила Инга. — Латвия, существующая по ту сторону кордона?
— Да, да, дочь моя, — обрадовался Ланцанс. — Не та Латвия, что существует, а та, что будет существовать!.. Когда мы вернёмся туда…
Инга разразилась искренним смехом.
— И вы верите, что это когда-нибудь произойдёт? — спросила она. — Что мы для этого делаем: сжигаем амбары колхозов, отравляем скот, разрушаем какое-нибудь производство?
— Поэтому-то мы, с помощью божьей, и начинаем теперь нашу «операцию кары господней».
— Убить нескольких советских людей? Так ведь это же пустяки, даже если это и удастся… Это хорошо звучит на уроках в нашем пансионе, но никуда не годится в серьёзном разговоре. — Ингу раздражала поучительная тупость, с которой Ланцанс повторял то, что она слышала уже тысячу раз. Не таким она представляла себе духовного вождя эмиграции, представителя великой державы Ватикана. И не такими рисовались ей иезуиты, слова которых были синонимом тончайшего ума. Этот человек был грубо примитивен. Он шёл напролом. Он хотел одного: сделать из неё убийцу. Грубо, отвратительно, хоть он и пытается представить ей это как подвиг во славу всевышнего и на благо Латвии… Какой Латвии?.. Его Латвии?.. Их Латвии?.. — После первого же выстрела меня схватят! Значит, эффект — один убитый человек.
