— Дитя моё, — сказал он, — знаете ли вы, что отцы церкви говорят о возмездии рукою провидения тем, кто стоит на пути к нашему торжеству?
— Вы хотите сказать: об убийстве? — глядя в лицо епископу, спросила Инга.
— Вы не боитесь таких слов? — Ланцанс покачал головой. Пожалуй, ему даже нравилась эта свобода, граничащая с цинизмом. Можно было подумать, что Инга вошла в роль светской дамы, обсуждающей лёгкий салонный предмет, а не вопрос о том, можно или нельзя убивать. — Святой Игнатий, основатель Ордена, к которому я имею счастье принадлежать, составляя наш устав, вписал туда строки, продиктованные самим небом, — внушительно проговорил епископ. — Все, что там содержится, — от бога. А там сказано: «разрешается прибегать к убийству для защиты не только того, чем мы действительно владеем, но и того, на что мы предъявили своё право или что надеемся приобрести».
— Прекрасная формула! — с неожиданной свободой сказала Инга. Она закинула ногу на ногу, достала из кармана жакета папиросы и закурила. Прищурившись, выпустила струйку дыма, делая вид, будто не замечает, какое удивление, граничащее с испугом, расширило при этом глаза епископа. А он смотрел на неё и смотрел не отрываясь: перед ним была женщина зрелая, сильная, ироническая. — Но… — тут Инга сделала паузу, разгоняя ладонью облако папиросного дыма, — впрочем, лучше я скажу несколько слов потом… Может быть, в уставе есть ещё столь же полезные формулы?
— Есть ещё правило в этом прекрасном уставе: «к убийству может прибегать и тот, кому по завещанию предназначено наследство; он может убить всякого, кто стал бы воздвигать препятствия на его пути к приобретению наследства».
— Вполне ясно, — Инга снисходительным кивком подтвердила свои слова и отбросила окурок. — Но какое отношение все это имеет к миссии, возлагаемой на меня?
Епископ ответил ей теперь так, словно вёл разговор равного с равным:
— «Разрешается убивать для защиты того, чего у нас нет, но на что мы предъявляем свои права и что надеемся получить». Разве тут мы не можем говорить о свыше предназначенной нам Латвии и о тех, кто препятствует нам в овладении нашим, — о коммунистах? …В мудрости своей, укреплённой самим господом Иисусом Христом, Общество предусмотрело эти правила священной непримиримости к врагам Иисуса. Это как бы завещание Лойолы — рыцаря пречистой невесты христовой католической церкви.
Инга ответила медленным кивком головы и задумчиво, перебирая в пальцах край платка, спросила:
— Завещание Лойолы?
— Конечно!
— Но разве завещание Лойолы — это закон церкви? — быстро поднимая голову, резко спросила она. — Ведь католическая церковь — не орден иезуитов, целая Советская страна — не один человек, на наследство которого вы хотите наложить руку!
Взгляд Ланцанса выражал удивление, укоризну и испуг. По мере того как говорила Инга, епископ все более сокрушённо покачивал головой. Он не прерывал взволнованной речи Инги и дождался, пока она умолкла. Тогда сказал:
— Вы многое усвоили из предметов, в которых женщины не часто разбираются. Но господь ещё не сподобил вас мудрости обобщения. Отвергая слепое повиновение без рассуждения, вы желаете следовать стезёю философского осмысливания акций, возлагаемых на вас святою церковью. Похвальное в зачатке своём намерение ваше может привести вас к печальному тупику. — Ланцанс сложил руки и сплёл пальцы, чтобы лишить их возможности двигаться. Их беспокойное стремление непрестанно что-либо перебирать мешало ему сосредоточиться. Инга обнаружила свойства неожиданные, необычные и неудобные. Будь на месте Инги другая, Ланцанс, вероятно, не стал бы терять время на убеждение. Он просто отправил бы девицу прочь с приказом матери Маргарите сплавить не пригодный для работы материал поскорее и подальше. И он сам не понимал, правильно ли поступает, не делая этого. Но чем дальше он слушал Ингу и смотрел на неё, тем яснее ощущал отсутствие в себе свободы, с какою обращался с другими пансионерками. Было в Инге что-то, что мешало ему спокойно смотреть на неё только как на материал, пригодный или не пригодный для работы. Старательно подбирая слова, он говорил: — С какой бы стороны мы ни подошли к вашей миссии, высказывания отцов церкви и весь её опыт убеждают нас: священное право меча принадлежит святой церкви там, где речь идёт об устранении еретиков, отступников, врагов Христа. Тут неуместен даже исторический спор о прямом или косвенном праве церкви на наказание смертью её врагов. Иезуиты кардиналы Тарквини, Мацелла, отец Либераторе, отец Капелло — все они с очевидностью доказывают: церковь — самое совершенное общество. А ведь никто не оспаривает у совершенного общества права меча. И если вам, дитя моё, церковь вручает свой карающий меч, то остаётся только принять его, склонившись перед её волей.
Ланцанс поднял сжатые руки, как будто держал в них тяжёлый меч. Он как бы призывал небеса в свидетели справедливости своих слов. Но ему не удалось заразить таким же настроением Ингу. В её глазах, следивших за епископом сквозь густые ресницы полуопущенных век, таилась усмешка. Без всякого признака почтения в голосе она сказала:
— Мудрость отцов церкви и поистине сверхъестественное провидение святого Игнатия поразительны. Но… — Инга вынула новую сигарету и, не обращая внимания на епископа, с нетерпением ожидавшего её слов, стала не спеша закуривать. Вытянув губы, задула спичку и повертела её в пальцах, прежде чем бросить в пепельницу. Она не спешила с продолжением начатой фразы: — Но те, против кого мы должны действовать, органы Советской власти, — не признают силы за параграфами вашего устава. То, что в глазах церкви — «право меча», в глазах коммунистов — разбой.
Ланцанс испуганно замахал рукой:
— Бог с вами, бог с вами, дитя моё!
— Оружие в руках диверсанта…
Он не дал ей продолжать:
— Вы не диверсант, а карающая десница святой нашей церкви, дочь моя! — быстро заговорил Ланцанс со всею внушительностью, на какую был способен. — Представьте себя в роли палача святой инквизиции, с мечом, сверкающим священным гневом неба. Вы предстанете перед коммунистами, как архангел Гавриил перед грешниками на страшном суде!
— А грешники, поймав архангела… — и тут, вместо того чтобы договорить, Инга выразительным жестом показала, как её вешают.
Несколько мгновений Ланцанс глядел на неё молча, словно лишившийся дара речи. Потом поманил её пальцем, предлагая придвинуться, и едва слышно зашептал ей в лицо:
— Изобличение?.. Это может случиться. Ну и тогда в страдании вы останетесь дочерью доньи Изабеллы… Не сомневаюсь: когда-нибудь эта достойная подруга Лойолы будет причислена к лику святых. А рядом с нею будете вы — в венце из терниев. И сияние нимба окружит чело ваше… Однако… — Тут Ланцанс предостерегающе поднял палец: — первое из правил святого Игнатия, «необходимых для согласия с церковью», приложенных к его «упражнениям», гласит: «Отложив всякое собственное суждение, иезуиты должны быть готовы душою к послушанию истинной невесте господа нашего Иисуса Христа, нашей святой матери Иерархической церкви…» Пусть каждый убедит себя, что тот, кто живёт в послушании, должен вверить себя руководству и управлению божественного проведения через посредство начальников, как если бы был мёртвым телом, которое можно повернуть в любом направлении, или же палкой старца, которая служит тому, кто её держит в руке, в любом месте и для любого употребления.
