Вилма подозревала горничную Магду в том, что та приставлена к ней матерью Маргаритой. Магда — забитое существо, взятое из лагеря «217» Арвидом Квэпом для работы у него в доме. Когда Квэп куда-то исчез, она появилась в школе и делала самую грязную работу, пока её не заменили Вилмой. Наблюдая Магду, Вилма пришла к заключению: одного того обстоятельства, что с приходом «штрафной» Вилмы Магда избавилась от тяжёлых и унизительных работ, достаточно, чтобы сделать Магду преданной матери Маргарите. Почти все пансионерки поглядывали с опаской на эту сильную крестьянскую девушку со взглядом, всегда опущенным к земле, с написанной на лице неприязнью, которую Магда, казалось, питала ко всем окружающим. Когда однажды Магда заговорила с нею, Вилма не разомкнула губ, боясь провокации. Её охватил настоящий ужас, когда в присутствии Магды Инга сказала Вилме:
— Сегодня ночью я приду к тебе. Нужно поговорить.
Ночью в каморку, где стояли койки Вилмы и Магды, пришла Инга и, не таясь от Магды, рассказала Вилме о плане побега, выработанном на воле Эрной и её друзьями. Вилма слушала, словно это её не касалось. Она боялась Магды. Инга не добилась от неё ни «да», ни «нет» на свою просьбу о помощи. На другой день, улучив момент, Вилма спросила Ингу:
— А Эрна знает, что ты открылась Магде?
— Нет.
— Ты сделала это сама?
— Да.
— Тогда Эрна должна переменить план: Магда нас предаст.
Вилма была уверена: мать Маргарита уже знает от Магды все. Каково же было её изумление, когда от Эрны пришёл приказ: «слушаться Ингу». Но даже доверие старшей сестре не могло убить сомнений Вилмы. Понадобилось в одну из последующих ночей из уст самой Магды услышать историю этой девушки, чтобы понять: она вовсе не тупа и далеко не так забита, как хочет казаться. Далеко не всякая из обучающихся в школе «Эдельвейс» искусству маскировки сумела бы так ловко и так долго носить маску полуидиотки, не разгаданную ни Квэпом, ни хитрой и властной Маргаритой.
— …Ты понимаешь, — неторопливо шептала Магда в самое ухо притаившейся Вилме, — если бы Квэпа не услали в Россию, я бы его убила, — и заметив, как отпрянула от неё Вилма, повторила: — Да, я бы его зарезала… Очень трудно сделать это, если думаешь, что ты одна, что только тебе невмоготу все это… Но право, ещё малость — и я бы его зарезала! Ночью. В постели… И нож был готов. Я наточила его, как бритву…
Вилма молчала, несмотря на то, что ей, как никому другому в этом доме, хотелось говорить. Недаром её учили в этой же самой школе не доверять никому, не откровенничать ни с кем, не отпускать вожжи сдержанности никогда. Только, если требовали условия конспирации, следовало делать вид, будто доверяешь; откровенничать так, чтобы никто не догадался о том, что ты скрываешь.
Ни одно из этих правил не подходило сейчас. Игра с Магдой была не нужна. И тем не менее Вилма молчала. Слушала и молчали. Магде так и не удалось развязать ей язык.
32. Иезуиты и Инга
Епископ Ланцанс был не в духе. У него произошло неприятное объяснение с редактором эмигрантского листка «Перконкруст», отказавшегося выполнить директиву Центрального совета. Редактору предложили опубликовать серию статей, якобы пересказывающих материалы следствия по делу Круминьша, произведённого советскими властями в Латвии. Предполагалось рассказать «перемещённым», как, якобы застигнутые на месте подготовки антисоветской диверсии, Круминьш и Силс были подвергнуты пытке и дали согласие подписать заявление о добровольной явке советским властям. Затем в «Перконкрусте» должны были быть описаны «ужасы» Советской Латвии, где «как каторжными пришлось работать Круминьшу и Силсу. Наконец — последний акт драмы: „предательский арест несчастного Круминьша“. Ланцанс был удивлён и раздосадован отказом редактора „участвовать в подобной гнусности“. Слово за слово — „этот субъект“ договорился до того, что считает свою прежнюю деятельность на ниве эмигрантской журналистики политической ошибкой, покидает пост редактора „Перконкруста“ и уезжает. Куда? Это его личное дело! Он никому не обязан отчётом… Вот уж поистине „громовой крест“ загорелся в небе над головою епископа! Если редактор займётся разоблачениями, то солоно придётся всем им — деятелям Центрального совета. Нужно помешать редактору бежать. Хотя бы для этого пришлось… убить!.. Такое решение нисколько не противоречило морали Иисуса. Разумеется, в „Compendium’e“
[12]
Эскобара, в «Medulla»
[13]
Бузенбаума, или в «Нравственной теологии» Лаймана — альфе и омеге иезуитского пробабилизма
[14]
— не содержится прямого указания на дозволенность убийства как такового. «Конституция» «роты» Христовой так же христианна, как статут любого другого католического ордена. Но в том-то и заключается превосходство Ордена, созданного Игнатием Лойолой, над всеми другими отрядами воинствующего католицизма, что в руках учёных толкователей нормы морали стали удобным орудием, вместо того чтобы сковать волю последователей святого Игнатия. Пробабилизм, лежащий в основе чисто талмудического толкования законов теологии и правил человеческого общежития, поставил иезуитов не только выше нетерпимости всех других религий, но и выше ригоризма
[15]
всех других отрядов римско-католической церкви. Искусное пользование тем, что отцы-иезуиты назвали restitutio mentalis — тайной оговоркой и двусмысленностью, позволяет члену ордена, не впадая в грех, совершать такие дела, которые «невежественная толпа», может быть, и примет за преступление, но в которых духовник-иезуит не обнаружит признаков смертного греха. Убивая тех, кто стоял на пути к торжеству Ордена, Ланцанс не боялся бремени греха. Торжество Ордена — это торжество бога, ибо Орден — это папский Рим, папский Рим — это самая церковь, а церковь — это сам бог. Таким образом, вопрос о законности или незаконности убийства редактора, мысленно уже убитого Ланцансом, даже не возникал.
Мысли епископа были заняты предстоящей поездкой в пансион «Эдельвейс». Путешествие не вызывало радости. Уже одно название «Эдельвейс» напоминало Ланцансу о неудаче его давнишнего проекта учреждения женской роты Ордена. Провинциал Ордена понял мысль Ланцанса: кто же, как не тайные иезуитки, мог рассчитывать на проникновение в поры общества, недоступные мужской части Ордена?! Но генерал Ордена отклонил проект. Принимая Ланцанса, отец-адмонитор от имени генерала напомнил о том, что сам святой Игнатий отнёс женщин к категории, для которой навсегда закрыт доступ в ряды Ордена.
— Вы не могли забыть, брат мой, — внушительно сказал Ланцансу отец-адмонитор, — кого, по наитию самого Иисуса — патрона нашего общества, святой Игнатий признал непригодными для принятия в Общество: всех, принадлежащих к еретическим общинам, осуждённых за заблуждения в вере, монахов-отшельников, слабоумных и, наконец, всех лиц, по тем или иным причинам не могущих быть рукоположёнными в сан священника, а значит, и женщин.
