Лишённые семьи с её теплом и заботой, вырванные из нормальной человеческой среды, способной выказать немного внимания к мыслям и чувствам — ко всем проявлениям ума и сердца молодых людей, — Инга и Карлис с юношеского возраста, самого чуткого к внешним явлениям, самого восприимчивого к отраве порока, искусственно превращались в существ чёрствых, жестоких, лишённых каких бы то ни было интеллектуальных потребностей. И вопреки этому, вопреки воле своих воспитателей, они ко времени встречи все же оказались полны той удивительной чувствительности, когда прикосновение пальцев любимого существа заставляет звучать все струны сердца. Этого нельзя приписать лишь природному инстинкту влечения полов, потому что инстинкт в тех условиях мог бы проявиться и до плоскости примитивно. Это не было влиянием среды, потому что окружали их лица чужие, чёрствые, холодные, расчётливые и жестокие, порочные и беспринципные. Чувство Карлиса и Инги было закономерным проявлением жажды прекрасного, что живёт с тех пор, как человек познал прелесть утренней зари и вечернего заката, красоту птичьих голосов в пробуждающемся лесу, ласковую песню рек, бодрящую силу рокота морского прибоя. Пополняемое из века в век усилиями искусства, прекрасное живёт, умножается, растёт и ширится, захватывая сознание людей. Жажда жизни заставила двуногое существо, питавшееся кореньями, несмотря на страх, искать битвы со зверем, пока оно не отведало мяса и не почувствовало себя сильнейшим на земле. Жажда тепла владела первобытным человеком, и он не успокоился, пока не высек пламени из кремня. Жажда красоты живёт в нормальном человеке, увлекая его в мир прекрасного в чувствах и мыслях — во всех восприятиях ума и сердца.
Когда Инга узнала, что Силса отправят с заданием, она, несмотря на строгое запрещение видеться и говорить с ним, нашла его и сказала:
— Куда тебя посылают?
— Вот это чудесный вопрос! Учили тебя учили…
— Конечно, глупый вопрос, — согласилась Инга. — Но… мы же должны быть вместе?
— Должны! — ласково передразнил Силс.
— Так почему же они не могут послать меня с тобой? Разве я не могу стать твоей напарницей?
— Можешь, именно можешь, — ответил он, беря её руки в свои. — Если бы это… — Он не договорил и потянул Ингу к себе. Но она оттолкнула его.
— Я пойду к ним, скажу им, что я…
— Молчи! — Силс в испуге зажал ей рот: — Если ты скажешь это им — нам уже никогда не видеться! Именно: никогда!
Инга прильнула к нему и зашептала торопливо, так, что он едва разбирал слова:
— Там тебя не должны поймать и уличить как преступника. Понимаешь? Ты должен ждать меня.
— Ждать тебя? — с удивлением прошептал он.
— Если они не пошлют меня, я убегу сама…
— Молчи!
— Убегу, — настойчиво повторила она. — И мы будем…
Он прижал её к себе.
— Глупенькая… Именно глупенькая. Кто же выпустит тебя?
— Я сказала: убегу… Ты знаешь меня, Карлис. И ты должен ждать. Спрячься так, чтобы никто тебя не нашёл. Только я буду знать, где ты. — Она шептала словно в забвении. Губы помимо воли произносили то, чего хотело сердце.
Силс обхватил её шею.
— Именно, глупенькая, — ласково повторил он. — Я же буду там не один. — Он едва не произнёс имени напарника, но вовремя остановился: никто, кроме двоих, засылаемых в Советский Союз, не должен был знать их имён.
— Кто?.. Скажи кто? — Её губы касались его губ. — Кто?
И так же губы в губы он прошептал:
— Круминьш.
Она ещё крепче прижалась к нему всем телом, и её губы прильнули к его губам.
Весь дом уже спал, когда Инга неслышно прокралась в комнату, где жила вместе с Вилмой Клинт. Разделась и осторожно разбудила подругу:
— Подвинься
Вилма поняла: Инга хочет сказать что-то очень тайное. Так, лёжа в одной постели и накрывши головы одной подушкой, они могли шептаться без страха, что их услышат шпионки матери Маргариты. Ни у кого из живущих в этом доме не было уверенности, что в стенах нет отверстий для подглядывания, что под мебелью или в вентиляционных решётках не стоят аппараты подслушивания. Мать Маргарита желала знать каждое слово, произносимое в доме, хотела знать всё, что делают и что думают её питомицы.
Но ни ушам шпионов, ни аппаратам подслушивания не удалось рассказать матери Маргарите, о чём шептались той ночью Инга и Вилма. Когда дежурная надзирательница, словно невзначай, заглянула к ним в комнату, обе пансионерки лежали в своих постелях и самое чуткое ухо не обнаружило бы ничего неестественного в ровном дыхании спящих.
Месяцы прошли с той ночи. Эти месяцы кажутся Инге годами. Но она помнит каждое слово, произнесённое тогда, она помнит каждую чёрточку в лице Карлиса Силса, которого ей больше не удалось увидеть до отъезда. Может быть, его и увезли из школы именно потому, что начальство узнало об их встречах?.. Может быть, и её потому же перевели в этот новый пансион матери Маргариты, похожий на каторжную тюрьму? Нет, вряд ли: ведь они с Карлисом вели себя так осторожно. Она с Карлисом и Вилма с Эджином. Но вот оба они — Карлис и Эджин — исчезли в необъятных просторах Советского Союза. Что с ними? Правда ли была написана в «Цине»?
Карлис, наверно, потому и явился к советским властям, что помнил её слова. Вероятно, было уже невозможно скрываться без риска быть убитым. Потому и явились, что хотели дождаться её и Вилму… И что же дальше?.. Смогут ли они с Вилмой когда-нибудь очутиться там, где Эджин и Карлис?.. Ведь если они знают про их любовь, то будут держать её здесь или пошлют совсем в другом направлении, лишь бы она не встретилась с Карлисом. А она должна с ним встретиться. Должна!
Думать об этом Инга решается только по ночам. Днём она — по-прежнему примерная ученица. По-прежнему молчит и ни с кем не ведёт дружбы. А Вилму исключили из школы и куда-то услали, когда пришёл этот номер «Цини». Значит, они узнали про их любовь — Вилмы и Эджина?
А ведь если они узнают и про Ингу, её тоже пошлют куда-нибудь, куда спрятали Вилму… Или… может быть, просто «уберут»? Тогда уже не о чём будет думать… Но пока она думает и думает; думает каждую ночь о том, как сделать, чтобы быть вместе с Карлисом?..
18. Карлис Силс
Вернувшись в Ригу, Грачик ещё раз внимательно осмотрел все предметы, найденные в своё время на теле Круминьша. Прежде всего ему хотелось взглянуть на карандаш из записной книжки. Действительно, он оказался тонко очиненным и вовсе не химическим. Это не могло служить ещё неопровержимым доказательством тому, что письмо писал не сам Круминьш: он мог и выбросить и потерять второй карандаш, химический. Но в построении версии Грачика это обстоятельство имело такое существенное значение, что он цеплялся за каждую деталь, говорящую против самоубийства.
Грачик вынул кусок шнура, взятого из колодца на острове, и стал сличать этот обрезок с верёвкой, из которой было вынуто тело Круминьша. Чем внимательнее он это делал, тем больше удовлетворения отражалось на его лице. Несмотря на все уроки Кручинина, Грачик не умел оставаться бесстрастным. Очень часто — чаще чем ему хотелось — лицо его отражало радости и огорчения, какими был усеян жизненный путь.
