– Ну а я-то что? Я, будто ничего и не знаю, ей в ответ
тоже говорю: здравствуй, мол, Ксения! Здорова ли? – будто я совсем ничего
и не знаю.
– Ужас! – с непритворным чувством воскликнула
продавщица. – Натуральный кошмар! А он-то, говоришь, каждый день к ней
ходит?
– Дак, почитай, что каждый Божий день! Васька только в
дверь, а он уж – тут как тут!
– Нет, но это же кошмар! – продавщица округлила
глаза. – Это же натуральный ужас! А ведь мать-то у нее какая была женщина!
Это же просто святая была женщина! Слова худого о ней никто не сказал!
– Про мать ничего не скажу, – старушонка
неодобрительно поджала губы, – матери ее не видала, я тогда здесь еще не
жила, мы тогда с Петром Афанасьичем в Средней Азии на мелиорации были, а только
он к ней каждый день ходит. Чуть Васька за дверь…
– Но я-то здесь с детства, я мать ее очень хорошо знала,
просто натуральная святая была! – прервала старушку продавщица.
Маркиз неожиданно для себя самого решительно обратился к
работнице прилавка:
– Я прошу прощения, вы вот сейчас только сказали, что с
детства здесь живете…
– Ну? – недоуменно уставилась на него немолодая
женщина, только теперь заметившая в магазине нового человека. – Ну,
допустим, что с самого детства. А что с того?
– Так вот, извините, не знали ли вы Куренцовых?
Алевтину Егоровну, Ларису, Татьяну?
– Куренцовых? – переспросила продавщица. –
Еще бы мне не знать Куренцовых! Лариса, почитай, подруга мне была! Чуть ли не
как сестры мы с ней были! Вы спрашиваете – не знаю ли Куренцовых! Еще бы мне их
не знать! А вы что – родственник им, что ли, будете?
– Да не то что родственник, – замялся Маркиз, –
ищу я их… А в том доме, где они жили, Шерстоуховы какие-то, разговаривать не
стали, и еще собака у них такая злая…
– Да, это Хусейн у них, злющий, – подтвердила
продавщица, – в прошлом году почтальонше юбку порвал… А Васька-то
Шерстоухов, он чего злой такой, что жена его, Нинка…
– Ты чего это, Нюра, ты чего, – поспешно вступила
в разговор востроглазая старушонка, – незнакомый совсем человек, а ты ему
сразу… Ему, может, это совсем и не интересно!
– Да я, тетя Варя, разве чего сказала? Я ведь ничего и не
сказала! – начала оправдываться продавщица. – Да ведь все равно,
почитай, весь город знает! И молодой-то человек, он ведь не совсем как
посторонний, он ведь почти что свой, если Куренцовым родственник…
– Да я не то чтобы совсем родственник, – повторил
настоятельно Маркиз, – я просто разыскиваю их…
– Но это какое надо иметь бесстыдство, – снова
вступила в разговор тетя Варя, – так мне и говорит: здрасьте, Варвара
Спиридоновна! Как будто ни при чем она! И глаза у нее бесстыжие не лопнут!
– Так вы сказали, что хорошо знали Куренцовых? –
поспешил Леня вернуть разговор в нужное русло.
– Мне ли не знать! – продавщица расчувствовалась и
даже осторожно приложила к неумеренно накрашенным глазам крошечный носовой
платочек. – Да мы с Ларисой почти как сестры были!
– И где они сейчас, Куренцовы? – торопливо спросил
Маркиз, боясь поверить в неожиданную удачу.
– Еще бы мне их не знать! – продолжала продавщица,
эффектно промакивая платочком совершенно сухие глаза. – Мы же с Ларисой
такие были подруги, такие подруги! Только она не Куренцова была.
– Как не Куренцова? – испуганно переспросил Леня,
решив, что неожиданно найденный свидетель уплывает у него из рук.
– Не Куренцова! – уверенно повторила
продавщица. – Вот Алевтина Егоровна – та и правда была Куренцова, а Лариса
была Ильина… Это матери ее была фамилия, она так по матери Ильина и осталась,
родители ее незаписанные, что ли, были, тогда это вроде и не полагалось…
Старушка Варвара Спиридоновна неодобрительно поджала губы,
выразив этим свое отношение к аморальным довоенным порядкам, а Леня оживился и
внимательно слушал продавщицу.
«Ну да, все правильно, – думал он, – Ильина… то
есть Ильина-Остроградская, а вторую половину фамилии они для простоты
отбросили… Да здесь, в Улыбине, двойная фамилия была бы как-то неуместна…»
– А родители у нее, – продолжала продавщица,
перегнувшись через прилавок и перейдя на страшный шепот, чтобы подчеркнуть
важность и конфиденциальность сообщаемого, – а родители у нее вроде бы в
органах служили… ну в ЧК или в НКВД, как там они назывались, а потом оба
сгинули… то есть забрали их, и больше ни слуху ни духу. Но это еще до войны
было, Лариса тогда совсем еще маленькая была, и я тоже…
На этих словах рассказчица замялась в смущении: из только
что сказанного можно было легко сделать вывод о ее истинном возрасте, что вовсе
не входило в ее планы… Однако делать нечего, слово – не воробей, вылетело – не
поймаешь, и она с тяжелым вздохом продолжила свое повествование:
– Так она с бабушкой, с Алевтиной Егоровной, и росла…
Неожиданно разговорчивая продавщица поглядела на Леню и
всплеснула руками:
– Да вы же замерзли совсем! И что это у вас
чемоданчик-то в руках? Вы ведь небось прямо с вокзала сюда, и вещи оставить
негде?
Леня смущенно пробормотал что-то нечленораздельное, но
продавщица тем не менее все поняла и повернулась к своей молодой напарнице:
– Люсенька, побудешь здесь одна, я молодого человека
отведу к нам, устрою да накормлю…
– Ну что вы… – замялся Маркиз. – Вы мне
просто покажите, где здесь гостиница да где перекусить можно…
– Гостиница! – передразнила его продавщица. –
Это у вас там, в больших городах, гостиницы, а у нас был на весь Улыбин один
клоповник, так и тот санврач закрыл по причине творящихся безобразий… Так что
остановишься у нас, нечего тут и разговаривать. Мы с Люсенькой вдвоем живем, –
она кивнула на напарницу, – Люсенька, внучка моя… А меня Нюрой зовут.
– Леонид, – представился Маркиз.
Нюра накинула поверх белого халата потрепанную дубленку и
вышла на улицу. Леня шагнул за ней в поднявшуюся метель, провожаемый полусонным
блеклоголубым Люсенькиным взглядом.
Нюра, согласившаяся после некоторых уговоров на Анну
Степановну, привела Леню в такой же, как все прочие бело-зеленый домик, по
ручку двери засыпанный бодрым улыбинским снегом. Во дворе бегал на цепи
Террорист – косматый жизнерадостный пес поменьше Хусейна и не такой злобный.
Нюра прикрикнула на Террориста, отперла дверь, и Леня, пройдя сени, оказался в
уютной теплой комнате, обставленной старомодной мебелью, претендовавшей на
роскошь лет этак двадцать назад. Всюду были расстелены домотканые чистенькие
половички, а на столах и тумбочках – салфетки уютной ручной работы.
Леня разделся, и его заклонило в сон. Анна Степановна отвела
ему маленькую каморку справа от горницы, и пока он устраивался и умывался (как
он и ожидал, все удобства располагались во дворе), она согрела ему щей. Все это
было таким домашним, таким забытым, что Леня расчувствовался. Хозяйка сидела
напротив него, смотрела, как он ест, и продолжала свой рассказ:
