– Известно, – неожиданно объявила она.
– Что?
Колетт, рассеянно глядя на слабый огонь, подняла голову, и во вспышке пламени я хорошо разглядел ее взгляд. В нем читалось, что она допустила грубую ошибку.
– Да, – резко бросила она, – есть такой человек. Только нельзя заставить его говорить.
– Кто это? Что вы имеете в виду?
– Я это обсуждать с вами не собираюсь, – равнодушно сказала она. – Есть кое-кто. Только мы от него ничего не узнаем. Почему – неизвестно, но я вас уверяю, он ничего не скажет, и все.
Больше я ничего из нее не смог вытянуть. Она твердо стиснула губы, принялась грубо ругать аль-Мулька. Да, Кодетт Лаверн совершила ошибку, проговорившись, но в чем суть, я понятия не имел. Все больше загадок! Они гонялись за Доллингсом в надежде выведать настоящее имя Кина, а того, кому оно точно известно, если женщина говорит правду, оставили в покое, пожимая плечами. В любом случае я не сумел получить от нее объяснения.
Вдобавок ко всему у Шэрон испортилось настроение. Мы вместе спускались по широкой лестнице, дрожа от холода. В сумрачный утренний час дом выглядел еще мрачнее. Все кругом злобно рычало, и нельзя было предугадать, когда и почему раздастся очередное рычание. Попытки рассудительно поговорить с Шэрон оказались безнадежными. Она превратилась в хорошенького испорченного ребенка и не желала рассуждать логично. Открыла парадную дверь; пока я надевал пальто и шляпу, холод пробрал меня до костей. Туман рассеялся, на Маунт-стрит светила ледяная луна. Романтика! Глаза мои сонно слипались.
– Спокойной ночи, мистер Марл, – холодно проговорила она. – Спасибо, что впутал меня в такую кашу.
Сплошные восклицательные знаки.
– Разреши напомнить, – вежливо вставил я, – куда ты меня впутала своей умной тактикой.
Вся сцена была серебристой, мертвенно-бледной. Шэрон стояла, глядя на луну, выдыхая плывущие облачка пара, но, хотя дрожала от холода, сверкающий яркий взгляд был твердым.
– Иди в дом, – велел я, – простудишься.
Романтика! Беспокойный предрассветный ветер подметал спящие площади Лондона, шаги мои гулко стучали по тротуару. Где-то вдали протрубил электрический рожок-будильник, послышался топот копыт. Уличные фонари бледнели на слабом свету…
Я добрался до «Бримстона» после четырех, потому что не смог поймать такси. В эркерном окне гостиной горел тусклый свет, но кругом царила полная тьма. Дверь-турникет с грохотом повернулась. Вглядываясь из темного вестибюля в коридор налево, я заметил проблеск света за портьерами на двери гостиной. И знал, кто не спит, – человек, страдающий хронической бессонницей.
Банколен не услышал, как я вошел. Сидел в глубоком кресле перед огромным камином, развалившись, с открытой книгой на коленях. У плеча его горела лампа, но во всем зале было темно. В опущенной руке он держал стакан, видя в глубине слабого пламени призрачные картины. Подбородок уткнулся в грудь, детектив не оглянулся, однако пробормотал:
– Долгие ночи, Джефф. Долгие ночи…
Потом слегка протер рукой глаза, обнаружил в стакане остатки виски, допил, бегло улыбнулся в огонь, словно делясь с ним тайной.
– У меня немало новостей, – объявил я. – Слушайте! Знаете…
– Знаю, – перебил он. – Знаю я ваши новости. Оставьте. Не хочу говорить…
– Не хотите послушать? – возмутился я и умолк, глядя на книгу, которую Банколен положил на стол. – Что за чертовщина? «Убийства в Шепчущем доме» Дж.Дж. Экройда…
Банколен серьезно взглянул на книжку и кивнул. Я решил, что он пьян.
– Очень хорошая книжка, – заверил он меня по-французски. – Детектив… я от него в безумном восторге! Пока точно не знаю, кто виноват, но еще даже и половину не прочитал… – И усмехнулся. – Tiens!
[14]
Джефф, очнитесь! Вид у вас очень странный.
– Перед вами настоящее убийство, а вы сидите и читаете…
– Ах! Вы ничего не понимаете, mon vieux!
[15]
Да ведь это, – рассуждал он, постукивая пальцем по ярко-красной кровавой обложке, – единственный способ для интеллигентного человека вырваться из нашего в высшей степени серого мира. Я чувствую, как становлюсь философом…
– И это говорит известнейший в Европе детектив! – вскричал я. – Вам это совсем не к лицу. Правда, позвольте напомнить, гораздо невероятнее, чем…
– Прошу вас, – перебил детектив, – умоляю, избавьте меня, пожалуйста, от этой надоевшей лжи. Вы собираетесь высказать единственный парадокс, который сумели выдумать люди, лишенные воображения. И он абсолютно ошибочен. Это хитрая пропаганда, Джефф, со стороны невеселых людей, желающих, чтобы выдумка была столь же скучной, как правда. Пожалуй, единственный старый афоризм, в котором никто в нашем скептическом мире не сомневается. А нам требуется какой-нибудь бесстрашный иконоборец, который смело выступил бы против этого распроклятого утверждения и заявил: «Вымысел гораздо невероятнее, чем правда».
– Налейте себе еще выпить, – посоветовал я.
– Но, Джефф, сколько вреда от этого афоризма! Мы гнусно подначиваем писателей, а потом злимся, когда они в ответ пишут что-нибудь необычное. Вызываем их на бой без правил, а когда они выходят на ринг, кричим: «Это нечестно!» По нашей извращенной логике, литература не должна преследовать провозглашенные ею цели. Говоря «это невероятно», мы стараемся отвратить писателей от опасных фантазий. Разумеется, вымысел обязательно интереснее правды. Когда нам хочется высказать особенно высокую оценку необычному факту, мы говорим: «Поразительно, прямо как в настоящем романе».
– Наука, – пророчески объявил я, – доказывает, что самые безумные полеты фантазии не сравнятся с причудами здравого человеческого рассудка…
Банколен сокрушенно покачал головой:
– Очень прискорбно, Джефф, что вы изрекаете журналистскую белиберду. Верите в драконов и морских змеев? Ну, по-моему, замечательно, когда за ними в великих сказках гоняются рыцари на боевых конях, но огнедышащие драконы в моей собственной голове утомляют меня. Слишком похоже на охоту за комарами в темной комнате. Турниры доктора Фрейда в ночной рубашке не вызывают такого волнения, как сражения в сказочном Камелоте…
– Но ведь вы, – вставил я, – занимались самыми страшными криминальными преступлениями…
– Как многие другие, – перебил он, зевая. – И все время бесконечно скучал. Отсюда «Убийства в Шепчущем доме». Единственный литературный жанр, который я могу спокойно читать. Военные рассказы, которые мне всегда нравились, теперь описывают любовь немцев к французам, а французов к немцам да малую кучку злых богачей, которая всем запрещает плясать вокруг майского шеста на ничейной земле. Рассказы о плотской страсти и любви, тоже меня восхищавшие, мрачно и серьезно доказывают, что мужчина и женщина могут заниматься чем угодно, лишь бы это не доставляло им радости. А наши «жизненные», «серьезные», «значительные» книги… Боже! Их авторы изо всех сил стараются, чтобы они напоминали дурной перевод с иностранного языка…
