— Вот видишь! Не будем об этом спорить, Джефф, — сказала она глухим голосом. — Он стал таким с тех пор, как Том ушел из дому. — На лбу снова появилась морщина, глаза Джинни как бы устремились внутрь. — Можно было бы заподозрить во всем проделки Тома. Только все знают, что Том тут ни при чем. Он далеко.
— Расскажи мне об этом поподробнее.
— Ну хорошо… Может, кто-нибудь…
Отчаянным движением руки Джинни бросила сигарету через комнату в сторону камина.
— Помнишь, как мы тут жили? Мы делали что хотели, а папа был слишком занят своей работой, своими книгами и не вмешивался. Да и мама тоже нам не мешала — помнишь? Она смотрела на нас с улыбкой. Она по-настоящему любила только Тома. Она всегда называла его «мой маленький». Его это страшно унижало. Собственно, всю кашу заварил как раз он. Ты ведь не общался с ним в те дни, правильно? Я имею в виду те дни, когда мы начали думать и гадать, что будем делать, когда окончим колледжи.
Я покачал головой, а Джинни продолжала:
— Он всегда был сущим чертенком. А потом все стало еще хуже.
Да, я помнил луну, туманную дымку над деревьями, серебряную воду в бассейне. Крики, шум, смех. Кларисса пригласила в дом какую-то футбольную звезду. Как же возненавидел гостя Том! Он ненавидел всех спортсменов, потому что сам хотел быть спортсменом, но у него ничего не получалось. Я помню, как он сидел у края бассейна в мокрых купальных трусах, обхватив руками колени. Вдруг всплеск, серебряная гладь бассейна треснула, как зеркало, — Кларисса и ее гость прыгнули в воду и поплыли, лихо вспенивая воду, ловя ртами воздух. Высокие тополя четко вырисовывались на залитом лунным светом небе. «Чертов осел!» — бурчал Том. Желтые и оранжевые японские фонарики мерцали, тихо покачиваясь на ветках деревьев. На веранде играла пластинка «Никто не солгал».
— У него был скверный язык, — задумчиво проговорила Джинни. — С раннего детства. Помнишь, у него была разбойничья пещера в каретном сарае. В общем, и тогда другие дети его ненавидели. А ты… ты потом уехал за границу… остался там надолго. Ну, а мы здесь прозябали. Мы танцевали, мы немножко выпивали… чтобы почувствовать себя раскованными… мы продолжали эти глупые романы, где несколько поцелуев заставляли тебя поверить, что это и есть любовь… Прозябали. Хорошее слово.
Она вдруг на глазах постарела, осунулась. Затем, помолчав, заговорила снова:
— Но у Тома в жизни был лишь один интерес. Помнишь?
— Он хотел стать актером?
— Да. Но в доме он оставался прежде всего потому, что ему нравилось противоречить папе. Папа хотел, чтобы Том стал юристом. Том терпеть не мог юриспруденцию. Они постоянно ссорились, хотя папа был уверен, что Том рано или поздно бросит эти свои шуточки… Даже тогда все было бы не так плохо, если бы Том не оскорблял папиных кумиров. Бут, Баррет и Ирвинг для него были сборищем халтурщиков, Шекспир писал чепуху, и так далее… Признаться, я не понимала, как все это серьезно, до того последнего вечера. Это было пять лет назад, во время пасхальных каникул — тогда еще была самая настоящая снежная вьюга. Я точно не знала, что произошло. Папа никогда не говорил об этом. Я была у себя наверху, одевалась — мне надо было уходить — и вдруг услышала, что в библиотеке идет страшный скандал. Крики доносились даже до моей комнаты. Судя по всему, папа ударил Тома. Когда я опрометью сбежала вниз, Том выскочил мне навстречу из библиотеки. Изо рта у него текла кровь. Он крикнул: «Я застрелю старого черта!» — и ринулся наверх за ружьем. Он получил три медали за меткую стрельбу. Мама была в слезах. Она кинулась к Тому на шею, потом обернулась и крикнула папе драматическим тоном: «Ты поднял руку на ребенка? Ты поднял руку на ребенка?» Папа был весь серый. Он стоял, опершись рукой на столик. Был такой крик, что просто ужас. В конце концов Том утихомирился, но отца он не простил и вскоре ушел из дому. Он собрал свои вещи в сумку и пошел. Мери обливалась слезами и говорила: «Не уходи, у нас ведь гости!» Но Кларисса сказала: «Оставьте его в покое. Если он хочет валять дурака, пусть валяет!» Мама буквально повисла на Томе, когда он двинулся к двери. Помню, как смешно он нахлобучил шляпу на глаза. Отец сидел на стуле, закрыв лицо руками, а Том на прощание сказал: «Я все тебе сообщил. Тебя навестят ночью, можешь в этом не сомневаться». Он вышел, закрыл за собой дверь и двинулся в город. Больше мы его не видели.
Джинни порылась в карманах и вынула пачку сигарет. В глазах Джинни были испуг и растерянность. Она делала судорожные глотательные движения и никак не могла вытащить сигарету из пачки.
— Мы звонили повсюду, — продолжала она. — Отец был в неистовстве. Мама смерила его уничтожающим взглядом и ушла к себе. В ту ночь она пыталась покончить с собой, приняв веронал, но доза оказалась слишком маленькой.
— Куда же отправился Том?
— Мы так и не выяснили этого. По-моему, он отправился к старому адвокату, с которым у них была большая дружба, — от него Том научился латыни еще до того, как пошел в школу. Думаю, тот дал ему денег. Впрочем, Марлоу ничего нам об этом не сказал. Отец обиделся на него страшно. Я знала, что Том не вернется. Он был тверд, как железо. Он никогда и ничего никому не прощал.
Я зажег спичку и поднес ее к сигарете Джинни. В пламени спички я увидел глаза Джинни — растерянность прошла, появилось спокойствие.
— Дальше начался один сплошной кошмар. В середине ночи…
— Той же самой?
— Да, спать мы легли поздно. Мы вовремя спохватились насчет… мамы. — Джинни передернула плечами. — В общем, она осталась жива. Но в середине ночи мы вдруг услышали вопль. Я решила, что это мама. Я спала в одной комнате с ней, но когда я открыла глаза, то увидела, что она спит. Я выбежала в холл второго этажа. Светила яркая луна, и я увидела, что в холле стоит папа в ночной рубашке. Затем из своей комнаты вышел Мэтт, потом Мери. К этому времени папа совсем пришел в себя, сказал, что с ним все в порядке, хотя было видно, как его бьет озноб. Он что-то сказал насчет…
Джинни запнулась, и я спросил:
— Где он спал в ту ночь?
— Внизу, в библиотеке. Мама отказалась спать с ним в одной комнате. Он выбежал из библиотеки и стал подниматься по лестнице наверх. Джефф, ты должен это знать. Он бормотал что-то невнятное про белое с пальцами, про то, что это белое пробежало по столу в библиотеке.
Оконные рамы снова задрожали. Джинни бросила на них взгляд, а потом метнула недокуренную сигарету в камин. Напряжение в комнате нагнеталось все сильнее и сильнее. Страдание делалось материально осязаемым — словно мимолетное прикосновение крыла летучей мыши. В библиотеку вошел Мэтт. Он сразу понял, в чем дело. Хлопнув дверью, он рявкнул:
— Джинни! Ты распустила язык…
— Не твое дело, — спокойно отозвалась его сестра.
— Полощешь грязное белье при посторонних…
— Мэтт, ты поэтическая натура. Слышать от тебя метафору…
— По-моему, я говорил, чтобы ты этого не делала. — Он, кажется, пытался подавить ее, проявляя опасное спокойствие. — Ты, видно, хочешь, чтобы об этом судачили на всех городских перекрестках?
