Однако времена меняются. Популярность Александра росла,
поскольку росла ненависть к его отцу. Великого князя считали очень добрым
человеком. Рассказывали, что иногда он бросался на колени, заступаясь за жертв
государева гнева, становившихся все более многочисленными. Павел не просто
грубо обрывал его просьбы, но даже толкал ногой в лицо.
Говорили, что Александр вставил в одно из окон своих покоев
зрительную трубу, около которой постоянно дежурил доверенный слуга, чтобы
караулить тех несчастных, которых повезут через Царицын луг в Сибирь — прямиком
с плац-парада, как несчастного Сибирского. При появлении зловещей тройки другой
слуга должен был скакать к заставе, чтобы передать пособие сосланному…
Да, Александр открыто считал отца своего тираном и понимал,
что от него можно ждать любых неприятностей, а то и откровенного злодейства. С
другой стороны, Павел и сам был вечно настороже — он следил за каждым шагом
своего наследника, пробовал застать его врасплох, часто неожиданно входил в его
комнаты. Что он надеялся обнаружить? Сына, репетирующего свою тронную речь? Бог
весть…
Однажды, впрочем, императору повезло. На столе Александра он
нашел раскрытую книгу. Это была трагедия Вольтера “Брут”, раскрытая на
странице, где находился следующий стих:
“Rome est libre, il suffit, rendons graces aux dieux!”
[41]
Молча воротясь к себе, Павел поручил Кутайсову отнести к
сыну “Историю Петра Великого”, раскрытую на той странице, где находился рассказ
о смерти царевича Алексея…
Вообще-то вся царская семья всегда желала, чтобы Павла
кто-нибудь сверг. Даже преданный Павлу Ростопчин цинично писал в это время:
“Великий князь Александр ненавидит отца, великий князь Константин его боится;
дочери, воспитанные матерью, смотрят на него с отвращением, и все это улыбается
и желало бы видеть его обращенным во прах”.
Александр мечтал, чтобы “безумный тиран” перестал
царствовать и мучить всех, начиная с самых близких ему людей. Каким, образом
достичь этого? Сын не знал и не хотел знать. Он предпочитал вздыхать и молча
страдать. Образ мыслей его был неуловим, сердце непроницаемо.
Павел считал его кротость слабохарактерностью, а его
сдержанность — лицемерием, в чем он, впрочем, не слишком отступал от истины.
Однако были люди, которым необходим был другой Александр: сильный и
решительный, во всяком случае, переставший колебаться в выборе между камерой в
Петропавловской крепости, а то и эшафотом, с одной стороны и троном Российской
империи с другой. Уже более года в недрах придворного общества вызревал заговор
по свержению Павла с престола.
Самое удивительное в этом предприятии было то, что человек,
ради которого он был подготовлен, человек, ради которого заговорщики готовы
были расстаться с головами, изо всех сил делал вид, что знать ни о чем таком не
знает, что никакого комплота вовсе не существует! Создавалось впечатление, что
великого князя хотят посадить на трон силком.
Но времени на колебания у него больше не оставалось. Знамя
победы не может стоять зачехленным в углу — оно должно развеваться перед
полками! И если нет ветра, чтобы заставить его вольно реять, — значит, знаменосец
должен размахивать им, чтобы создать иллюзию победного шествия.
Роль знаменосца в данном случае сыграл граф фон дер Пален.
Май 1801 года.
А? Что? — глупо спросил Алексей, не отводя взора от глаз
князя. Выражения их разглядеть было совершенно невозможно в пляшущих отсветах,
и поэтому нашему герою то мнилось, что Каразин смотрит на него с ужасом, как и
подобает смотреть на привидение, то с угрозою, чуя, что место его предка
заступил самозванец. Во всяком случае, глядел он выжидательно и с явным нетерпением
ждал ответа.
“Может, решит, будто два призрака что-нибудь попутали и
вместо его прадедушки другой инвалид явился? — мелькнула суматошная,
бестолковая мыслишка. — Хотя нет, я ж его потомком называл, стало быть, я и
есть его предок. Надо как-то отвираться. А как?!”
Совершенно ничего не шло в голову. Удрать разве? Но князь
преграждает дорогу. Толкнуть его посильнее и дать деру? Тогда уж надо вообще из
дому бежать, потому что князь поднимет тревогу, Алексею не затаиться, не
спрятаться. Бежать, снова скитаться, голодать, снова превратиться в гонимого
всеми преступника… А, ладно! Знать, судьба такая неудачная. Хотя не столь уж
неудачная. Предупреждение насчет княгини и аббата и их злодейских замыслов уже
передано, главное сделано, ну а о своей никчемной участи можно и позабыть.
Солдат захватил неприятельское знамя, но пуля пронзила ему сердце. Царство, так
сказать, небесное. Вот только Прошку жалко, достанется ему на орехи, когда
станет известно, кто князю голову морочил.
Алексей уже сделал некое движение, готовясь посильнее
оттолкнуть хозяина дома, чтобы удариться в бегство, как вдруг замер. А что,
если князь, узрев его бегство и поняв, что с ним шутки шутили, сочтет и слова
его шуткою? И тогда… “Ад майорем деи глориам!” Случайно ли, что в этом девизе
иезуитов первое слово звучит как “ад”?
Нет. Бежать нельзя. Надобно трепыхаться дальше! Наш солдат
не погиб, а только ранен и еще может стрелять, рубить, колоть.
— Да вы, драгоценный прадедушка, как я погляжу, большой
шалун, — перебил его мысли суровый голос князя. — Мыслимое ли дело — уж третье
поколение своим потомкам головы морочить! Ну прямо инвалид он, инвалид,
одноногий он, одноногий! Куды! Вон, деревяшка-то под согнутую коленку
подвязана, нога у вас вполне на месте: Что правая, что левая. Немудрено
запутаться было. Не пойму, достопочтенный предок, какова причина
шарлатанствовать? А может, сударь, у вас там, в райских кущах, лекари
знаменитые собраны, кои способны все хвори исцелять? Ну да, — кивнул князь как
бы сам себе, — говорят же, что смерть все болезни лечит. Но, не уж то и
недостающие члены наращивать научились? Эх, жаль, нельзя нашим военным лекарям
к вашим на выучку отправиться! То есть отправиться-то можно, но что толку будет
от той выучки, если они назад потом не воротятся?
Князь, чудилось, разговаривал сам с собой, причем голос его
звучал до того серьезно и задумчиво, что случайный человек вполне мог принять
его слова за чистую монету. И только Алексей, в котором каждый нерв был
напряжен, словно туго натянутая струна, различал насмешку и даже издевку в каждом
слове, да что там — в каждом звуке! Не было сомнения: Василий Львович понял,
что его бесстыдно дурачат, и, хоть воли гневу своему еще не давал, уже можно
было вообразить, какие громы и молнии обрушит он на голову дерзеца.
