В тронной зале замка среди гербов России и ее губерний
стояло знамя Мальтийского ордена. В двух ярусной мраморной зале, стены которой
были отделаны инкрустациями из черного мрамора с бронзой, стоял караул
мальтийских офицеров — самых отборных красавцев, в число которых мог бы попасть
несчастный Сибирский…
Но император о нем и думать забыл. Да и вообще — он старался
не думать ни о чем дурном.
“Я никогда не был столь довольным, никогда не чувствовал
себя более покойным и счастливым!” — твердил он, принимая самый удовлетворенный
вид. “Дому твоему подобает святыня в долготу дней…”
Да полно, в самом ли деле было императору благое видение,
или и надпись на фронтоне дворца — нечто вроде попытки заклясть судьбу, внушить
и ей, что у Павла и его семейства все хорошо, все отлично?
Ему было очень просто угодить в те дни, потому что из-за
самообольщения, мешавшего ему судить здраво, о чем бы то ни было, Павел
принимал за чистую монету самую грубую лесть.
— Какая удобная лестница! — воскликнула одна находчивая
дама, внезапно увидав императора, когда она с трудом поднималась по удивительно
крутым ступеням, ведущим на первый этаж Михайловского дворца.
Павел в восторге расцеловал даму, похвалившую его любимое
детище.
Как раз шли последние дни Масленицы. Воспользовавшись этим,
Павел задал бал в новом помещении. В прочие же дни здесь устраивались
многочисленные спектакли, весельем и музыкой несколько скрашивающие безотрадное
впечатление, которое производило это тяжелое, массивное здание, в котором
император считал себя в полной безопасности от всяких случайностей.
Это ощущение безопасности сделало его самовластным и
безрассудным, как никогда. Явление в России принца Вюртембергского было одним
из проявлений этого безрассудства, доходящего порою до умопомешательства.
Май 1801 года.
Князь всегда провожал графа Петра Алексеевича фон дер Палена
до самых ворот, как особо почетного гостя и своего лучшего друга. Не стал
исключением и этот вечер.
Каразин долго смотрел вслед графской карете, опираясь о
каменную морду льва, вытянувшегося возле ворот, потом тихо махнул рукой и
побрел во двор, медленно, с усилием передвигая ноги. Он чувствовал себя
разбитым, необыкновенно усталым — почти по-стариковски.
Сегодня, сейчас, несколько мгновений назад он простился с
лучшим, самым верным и надежным своим другом. Навеки простился.
Это слово, значение его и смысл еще предстояло понять и
прочувствовать до конца, навеки, навсегда, безвозвратно…
Петр Алексеевич перед инспекционной поездкой в Лифляндию и
Курляндию нанес последний визит Другу юности своей — князю Каразину — и только
ему поведал об истинной причине его отъезда.
Строго говоря, ни для кого не была секретом холодная, лютая
ненависть вдовствующей императрицы к графу. Это чувство преследовало Марию
Федоровну с того самого дня, как ей сообщили о смерти супруга. Почему-то именно
Палена особенно сильно ненавидела она, хотя хитрый курляндец даже не
присутствовал в спальне императора, когда тому сначала предложили подписать
отречение от престола, а потом прикончили.
Не явился туда — и все тут. Если генерал Талызин задержался
нечаянно, то Пален — нарочно, сознательно. То ли он не хотел марать руки в
крови бывшего благодетеля, то ли сомневался в исходе дела — бог весть. Однако
именно Пален все-таки был душою заговора, и вдовствующая императрица хотела —
нет, жаждала если не крови его, то позора.
А главное, Александр ускользал из его рук, выжидая случая,
чтобы окончательно освободиться от человека, которому был всецело обязан
нынешним своим положением. И он с жадным вниманием выслушивал россказни о неких
небесных знамениях, которые являлись там и сям всевластному министру, не просто
порицая и осуждая его, но впрямую обвиняя в гибели Павла.
Так, в одной церкви вдруг появилась икона с надписью: “Мир
ли Замврию, убийце государя своего?” С легкой руки госпожи Нелидовой, слухи об
этом пошли гулять по всему Петербургу, и все те, кто не одобрял цареубийства,
увидели в этой надписи прямой намек на роль, сыгранную Паленом. Он, впрочем, и
в ус не дул, а распространителей этих слухов велено было сечь нещадно и
прилюдно, чтобы воду не мутили.
Затем Мария Федоровна поставила сына в известность, что ноги
ее не будет в Петербурге, доколе там останется “этот гнусный интриган”.
Александр призадумался… Тем временем известный пастор Губер навестил
вдовствующую императрицу и имел с ней продолжительную беседу. После этого Мария
Федоровна вызвала к себе митрополита Амвросия.
Этот человек возвышением своим был обязан покойному
императору Павлу, которому не мог нравиться прежний митрополит Гавриил, любимец
его матери Екатерины. Особенно любил Павел Амвросия за его приверженность
Мальтийскому ордену и покровительство расширению католических церквей в России.
Павел называл это веротерпимостью, хотя нормальный человек
назвал бы это вероотступничеством. Но Павел не был нормален…
Однако вернемся к Палену. В один из воскресных дней, с
особой торжественностью отслужив обедню в Никольском морском соборе, Амвросий в
парадной карете подъехал к дому петербургского генерал-губернатора. Медленно
вышел он из кареты и долее обычного оставался у губернаторского подъезда, желая
привлечь к себе как можно более простого народа. Когда действительно огромная
толпа нахлынула к подъезду губернатора, увидавши митрополита и желая получить
его благословение, тот вошел в дом Палена.
После обоюдных приветствий и разговоров о пустяках Амвросий
объявил Петру Алексеевичу причину своего визита к нему и, взявши руку, подвел к
окну, из которого можно было видеть огромную толпу собравшегося народа.
Амвросий своим густым, значительным голосом сказал графу, что советует ему как
можно скорее оставить Петербург, если он не хочет быть растерзанным в клочки
народом, который уже не скрывает своей ненависти к нему за его страшные деяния,
и что стоит только митрополиту сказать два слова, как не останется в живых не
только генерал-губернатор, но и сам дом его будет разметен по камушку.
Пален, один из величайших интриганов своего времени, мог
оценить и хорошую интригу другого лица. Однако сейчас он увидел только грубо
сработанную провокацию, которая могла иметь успех лишь потому, что зиждилась на
явном одобрении Марии Федоровны и негласном — самого молодого государя. Петр
Алексеевич понял, что изгнание его предрешено, однако решил подождать еще день,
не предпринимая никаких шагов.
