— Думаю, вам предстоит пролить немало слез. Ведь вашему
величеству предстоит убедиться в том, что люди не всегда те, за кого они себя
выдают, и под высокопарными девизами они скрывают тупость, жадность и глубоко
укоренившуюся развращенность. Позволительно ли мне продолжать, или, быть может,
ваше величество пожелает, чтобы я удалился?
Губеру не надо было смотреть на императора, чтобы увидеть,
какой жадный огонь вспыхнул в тусклых, невыразительных его очах. Получать
неустанные подтверждения того, что люди не всегда те, за кого они себя выдают,
было одним из любимейших развлечений государя.
— Извольте продолжать.
— Повинуюсь. Итак… вот история из первых рук. Она была
рассказана мне известным вам господином Шевалье, бывшим якобинцем, а потому
вполне может быть отнесена мною к числу самых достоверных.
Павел не сдержал улыбку. Этот господин Шевалье был директор
труппы французского театра, блиставшей при дворе. Павел, своего рода актер,
питал особую любовь к театральному миру. Господин Шевалье беспримерной
наглостью превосходил самых нахальных людей. Со званием директора театра он
соединял чин пехотного майора и носил мальтийский мундир.
Его супруга, дочь какого-то лионского ткача, возвысившаяся
благодаря своей исключительной красоте и доступности до того, что в
республиканских празднествах в 1792 году в Париже выступала в роли богини
Разума, обрела в России свое истинное призвание.
Она не столько изображала Федру или Ифигению, сколько
ублажала Ивана Кутайсова. Этот бывший брадобрей был ныне шталмейстер и
Андреевский кавалер. Он оставался близким другом и наперсником императора, что
выражалось, например, в следующем: Анна Лопухина-Гагарина и Луиза Шевалье жили
в одном доме, роскошном особняке на набережной Невы, только в разных его
крыльях, и частенько, император и его приятель отправлялись на любовные
свидания к своим фавориткам вместе.
Две кареты, почти неотличимые одна от другой, обе
ярко-красного, “мальтийского” цвета, следовали из Зимнего дворца к заветному
особняку, причем часовым и полиции настрого было запрещено обращать на них
внимание.
Павел, требовавший к своей персоне поистине азиатского
почтения (например, всем лицам мужского пола предписывалось при прохождении
мимо резиденций императора обнажать голову во всякую погоду, а при встрече с
его экипажами опускаться на колени, хоть бы и в грязь; дамам же было велено
непременно выскакивать из повозок и делать реверанс), порою любил поиграть в
страуса.
Предполагалось, что, если государь велит его не замечать,
все тотчас и незамедлительно становятся слепыми!
Ходили все более упорные слухи, что прелести Луизы Шевалье
не оставили равнодушными не только графа Кутайсова: император Павел нередко
погружал ищущий взор в глубины ее декольте. Ходили все более упорные слухи о
том, что вскоре при дворе будут два снисходительных Амфитриона: и уже привычный
к этому господин Шевалье, и сам граф Кутайсов.
— Да, Шевалье лгать не станет, — одобрительно кивнул
император.
— Ну и долго вы будете меня мучить своими .недомолвками?
— История, которую я хотел бы вам поведать, происходила в
Кобленце в 1792 году. Как вам известно, государь, в этом немецком городе
собрался цвет французской роялистской эмиграции. К несчастью, аристократы
ничему не научились и ничего не забыли: в изгнании они вели точно такую жизнь,
как та, которая привела их к гибели.
Однажды госпожа де Лаж, очаровательная подруга принцессы де
Ламбаль [31], пригласила нескольких друзей в гости и приняла их в прозрачном
дезабилье, которое позволяло всем убедиться, насколько очаровательна ее
мохнатка.
Павел вскинул изумленные глаза. Иезуит осенил себя крестом.
— Это не мои слова, государь, — сказал он брезгливо.
— Так выразился человек, сообщивший мне эти сведения. Увы,
такой лексикон весьма принят среди французской эмиграции.
Император уселся поудобнее.
— Хозяйка предложила гостям праздничный пирог. В каждый
кусочек были вложены карточки с именами всех гостей: семерых мужчин и семи дам.
Госпожа де Лаж объяснила правила игры: каждому предстоит
заняться развратом с той особой, имя которой написано на карточке, — сухо
продолжал Губер.
— Одна из дам спросила, что делать, если лукавая судьба
подбросит женщине карточку с именем представительницы ее же пола.
Маркиза де Лаж ответила: что бы ни случилось, условия игры
должны быть выполнены. Наконец пирог был разделен, карточки прочтены. Две дамы
нашли в своих кусках имена дам, некий шевалье — имя мужчины, а какой-то граф —
вообще свое собственное имя.
Все были разгорячены шампанским, никто не возражал против
судьбы. Вскоре праздник был в разгаре. Изгнанные из страны “несчастные”
предавались греху где придется: на канапе, на креслах, на ковру, на
подоконнике…
Павел резко закинул ногу на ногу.
— Предавались греху где придется, — повторил иезуит, — и тут
раздался звон дверного колокольчика.
“Кто бы это ни был, — воскликнула хозяйка, сладострастие
которой еще не было удовлетворено, — пусть войдет!”
Это был какой-то бедняк, пришедший за милостыней. Несколько
мгновений он наблюдал за тем, что происходит вокруг, а потом обрушил на
присутствующих самые грубые ругательства и удары своей палки.
Господа французские аристократы оставили на время своих дам и
кинулись на нищего.
Вскоре, избитый до полусмерти, он был выброшен на улицу. Его
жалкий вид вызвал расспросы прохожих. Весь Кобленц узнал об этом приключении, и
презрение, которое немцы питали к французам, усилилось. Добропорядочные люди
опасались заразы, которая приползет из королевства лилий на их землю…
Губер многозначительно умолк.
Павел сидел, опустив глаза. Губер понимал: государю стыдно,
что проницательный иезуит разглядит в его взоре не только возмущение
неподобающей распущенностью аристократии, но и… самую обыкновенную похоть.
Поэтому он и сам помалкивал, опустив глаза, словно в смущении, но исподтишка
сторожил всякое движение императора.
Наконец тот опустил ногу, прежде закинутую на другую, и сел
свободнее, уже не опасаясь, что охватившее его возбуждение будет заметно.
Внутренне ухмыльнувшись, иезуит поднял исполненный серьезности взор.
— Зачем вы мне это рассказали? — сердито спросил Павел.
