“Да ведь вы бы шею сломали, ваше высочество!” — сквозь слезы
простонал несчастный.
“Пусть мне шею свернуть, но пусть слушаются!” — воскликнул
вне себя Павел.
Вот хохотали втихомолку при малом дворе, ну а при большом,
екатерининском, — во весь голос!
Столь же громкий хохот стоял, когда юный Павел нашел как-то
раз в сосисках — своем любимом блюде — маленький кусочек стекла и потащил
тарелку к императрице с криком: его-де убить вознамерились, потребно немедленно
казнить всех — всех до одного! — поваров и кухонную прислугу.
А уж когда до России дошли слухи о поведении его высочества
во Франции…
На каком-то придворном банкете Павлу показался
подозрительным вкус вина. Тут же, при всех, так сказать, en plein salon
[21] ,
наследник российского престола засунул три пальца в рот, чтобы вызвать у себя
рвоту.
Подобное он учинил и за столом в Брюгге, почувствовав себя
плохо после нескольких стаканов ледяного пива.
Когда речь заходила о действительной или воображаемой
опасности для его здоровья, он становился просто невменяем от врожденной
подозрительности (ну что ж, это вполне извинительно, если учесть, что отец его
умер не своей смертью!) и забывал о своем желании “играть свою жизненную роль”
как можно лучше.
Вообще же, о нем вполне можно было сказать, что это
тщеславный простой смертный, исполняющий роль сначала великого князя, а потом
государя.
Делал усилия казаться выше ростом, начинал ходить
размеренно, величаво поворачивал голову…
Но когда возвращался к себе и снова принимал свои суетливые,
всем досаждающие манеры, видно было, что он очень уставал быть все время
величавым.
И в минуты этой нравственной усталости все старались
держаться от Павла подальше.
Тогда свойственная ему нетерпеливость (с самого раннего
детства он находился в состоянии постоянной спешки: торопился поскорее встать с
постели — и лечь спать, поскорее сесть обедать — и выйти из-за стола, начать
прогулку — и завершить ее) и нетерпимость (вечно все ему не нравилось, все было
не по его!) принимала совершенно неудобоваримые формы.
Например, Павел требовал, чтобы температура в его спальне
держалась зимой на 14 градусах, но чтобы печка оставалась при этом холодной
(!). Ничего себе, да? Прежде чем лечь в постель, он проверял градусник и щупал
печь.
Чтобы не навлекать на себя монарший гнев, прислуга незаметно
натирала фаянс печи кусками льда!
Ну как, ради господа бога, не подсмеиваться над таким
человеком?! Это был своего рода bon ton!
Теперь, однако, ясно, что при Талызине следует держать рот
на замке. Вот незадача! Как это Ростопчин не заподозрил неладное раньше? А еще
зовется среди своих хитрою лисою!
Вот где истинная лиса — этот приветливый, приятный в
обхождении выскочка-масон…
Однако Ростопчин умел мгновенно извлекать опыт из житейских
уроков, а потому придал своему лицу то же самое выражение почтительного, даже
истового внимания, с каким смотрел на императора Талызин.
А метаморфозы на лице Павла, честное слово, заслуживали самого
пристального внимания!
Апрель 1801 года.
— Я так и думал, что ты, красавчик, и есть тот
рыцарь-убийца, о котором меня предупреждали, — приторно улыбаясь, продолжил
человек, которого Алексей только что вызвал на поединок.
— Честно говоря, даже полагал, ты перейдешь в нападение
раньше. Что и говорить, наша безголосая прима умеет вертеть не только хвостом,
но и людьми.
Жаль, жаль… из тебя мог бы выйти человек, но теперь уж вряд
ли что-то успеет вылупиться.
* * *
— Il`s ont tous des figures d`enterrement!
[22] — чудилось,
кричали его большие, чуть навыкате, желтоватые глаза. — Ведь я тебя нанижу на
свою шпагу, точно каплуна на вертел!”] — присовокупил он с утонченным
ехидством, и, мгновенно сменив тон, желтоглазый взревел, словно позволил
наконец ярости одолеть себя:
— Я принимаю ваш вызов, но не надейтесь, что смогу принять
ваши извинения.
— Дуэль. Немедленно, сейчас же! Сию минуту! Безотлагательно!
Вы первым начали ссору, стало быть, выбор оружия за мной.
— Однако я тоже способен бросить вызов. Выбираю шпаги! Мы
будем драться на шпагах, коли именно этим оружием вы владеете столь виртуозно!
Алексей, шум в ушах которого постепенно стихал, так что он
начинал различать не только звуки, но и слова, оторопел.
С чего противник взял, что он хорошо владеет шпагою? Он
прекрасно знал, что был фехтовальщиком хоть и не самым дурным благодаря
молодости, увертливости, крепкой руке и сильным легким, но не слишком умелым.
Сыскать приличного учителя в деревенской глуши было невозможно;
Алексей накрепко усвоил те уроки, которые некогда давал ему отец, учившийся в
свое время у самого Сивербрика
[23], однако понимал: этого безнадежно мало,
чтобы одолеть противника, в коем все, от франтовато повязанного шарфа до наглой
повадки, изобличало уверенность в себе и своей смертоносной силе.
И Алексей, у которого и шпаги-то не было, Огюсту еще
предстояло ее где-то раздобыть, с каждой минутой отрезвления все более ужасался
и впрямь, куда он полез? — однако воротить события назад уже было невозможно,
приходилось подчиняться судьбе.
Что-то слишком уж часто ему приходилось это делать! Между
тем новоявленные секунданты, Огюст и Жан-Поль, с новыми своими ролями смирились
мгновенно и развернули бурную деятельность по устройству сей дуэли.
Каким-то образом избавившись от бесчувственного тела мадам Шевалье
(у Алексея было такое впечатление, что ее просто сунули куда-то в темный угол,
словно надоевшую, уже ненужную вещь), Жан-Поль мигом обежал окрестности и
сообщил, что буквально в пятидесяти шагах от собора имеет место быть подходящий
пустырь.
Поскольку прохожие отозвались-таки на призывный звон
колоколов и расточились по церквам, улицы сделались безлюдны, лишних свидетелей
не будет.
Кроме того, Рига всегда тщилась прославиться не в качестве
какой-то там заштатной российской провинции, а одного из центров европейского
просвещения.
