Единственным ответом на беспримерную наглость человека, ей
незнакомого, случайного встречного, осмелившегося вдруг столь фамильярно
заговорить с особой, которой он даже не был представлен, могло быть
высокомерное молчание.
Нет же, мадам Шевалье зачем-то ввязалась в разговор. И, само
собой разумеется, ее послушные пажи, Огюст и Жан-Поль, незамедлительно
последовали ее примеру.
— Вот именно, извольте объясниться, сударь! — зачирикали они
хором.
— Вы, собственно, о чем ведете речь?
— Ну как же? — развел руками незнакомец.
— Неужто вы еще ничего не знаете? А между тем весь Петербург
в январе обсуждал сию историю.
Голос у него был громкий, ухватки — записного любителя
рассказывать в компаниях всякие пикантности, а то и скабрезности. Почему-то эти
манеры привлекали довольно много прохожих, которые сочли, что россказни наглого
русского офицера не в пример любопытнее проповеди лютеранского пастора.
Чудилось, все рижане мигом позабыли про общение с господом и
решили обратить свои взоры к сугубо мирским делам.
Польщенный таким вниманием, господин, еще пуще распушил свой
белый шарф, который, видимо, являлся предметом его особой гордости (на взгляд
Алексея, это был самый обыкновенный шарф, непременная принадлежность
офицерского обмундирования), и во всеуслышание изрек:
— Напоминаю: генеральша Кутузова, муж которой, Михаил
Илларионович, некоторое время был послом при турецком дворе, получила в подарок
из Стамбула четыре нити дорогих жемчугов.
Но, поскольку генерал стал нуждаться в протекциях, чтобы
поддержать себя при дворе покойного императора Павла, генеральша взялась искать
этой протекции у самой влиятельной особы того времени — французской актерки
мадам Шевалье.
Тут наглец в белом шарфе отвесил полупоклон в сторону
названной особы, которая слушала его с видом оскорбленной невинности, не
предпринимая, однако, попыток двинуться дальше.
Помалкивали и Огюст с Жан-Полем.
— На каком-то музыкальном вечере госпожа Кутузова подарила
два ряда этих жемчугов мадам певичке, а остальные две нити в ее присутствии
отдала своим дочерям.
Спустя несколько дней при дворе давали оперу “Панург”.
Мадам Шевалье, само собой, должна была там петь. И накануне
представления она послала к Кутузовой с просьбой одолжить ей на этот вечер
остальные жемчуга.
Отказать генеральше не было никакой возможности: она очень
надеялась на протекцию француженки. Жемчуг был передан актрисе — но, один вечер
совершенно незаметно перелился во многие.
Короче говоря, оперная принцесса начисто забыла вернуть
драгоценности хозяйке, ну а генеральша, опасаясь повредить делам своего супруга
(ведь мелкая мстительность Луизы была всем известна!), не осмеливалась напомнить
мадам Шевалье о “забытых” драгоценностях.
Ну что ж, простим ее. Несмотря на внушительное сложение,
генеральша — дама деликатная. Она не решается называть вора вором, а воровку —
воровкой.
Вместо нее это сделаю я… с вашего позволения, — примолвил он,
отвешивая мадам Шевалье самый торжественный и при этом шутовской поклон.
Актриса не шелохнулась. На ее накрашенном личике сохранялось
все то же невозмутимое, почти равнодушное выражение.
— Насколько я понимаю, сударь, — наконец произнесла она
хорошо поставленным, звучным голосом, который при надобности умел достигать
самых последних рядов партера, так что его сейчас Легко услышали многочисленные
прохожие, столпившиеся вокруг, —насколько я способна понять ход ваших мыслей,
это меня вы изволили назвать воровкою?
— Право же, сударыня, — всплеснул руками наглец в белом
шарфе, — я восхищен вашей сообразительностью! А ходили слухи, будто вы думаете
отнюдь не головой, а… а совсем другим местом!
Тут его желтые глаза скользнули по субтильной фигурке мадам
Шевалье и бесстыдно замерли чуть ниже ее талии.
Луиза перехватила его взгляд, воздела руки — и с громким
“А-ах!” запрокинулась на руки Жан-Поля, очень удачно оказавшегося на шаг позади
нее, не то ей грозило бы падение на булыжную мостовую.
— Mon Dieu, моя бедная сестра! — простонал Огюст, красиво
ломая руки, а потом простирая их к Луизе, однако не делая попытки подойти к ней
поближе или принять у Жан-Поля.
С другой стороны, тот все-таки был полномочным
представителем законного супруга мадам Шевалье, ему как бы и принадлежала честь
поддерживать ее бесчувственное тело.
— Как вы посмели… как могли так жестоко оскорбить
беззащитную, несчастную изгнанницу?!
— Насколько мне известно, сестрицу вашу из России никто не
изгонял, — оборвал его желтоглазый наглец.
— Александр восхищался ее писклявым голосишком не меньше
своего покойного папаши, так что она могла бы еще долго дурачить почтенную
публику и пополнять карманы свои и своего предприимчивого муженька.
Конечно, у нее отняли перстень с вензелями покойного
императора, некоторые его послания, а также бланки с его подписью, но
согласитесь, должен хотя бы сын блюсти некое подобие приличий, если этого не
смог сделать отец!
Вы ведь присутствовали в ночь государственного переворота
при обыске в доме вашей сестры и могли бы свидетельствовать, что плац-майор
Горголи, который его проводил, ничем не погрешил против нравственности.
Впрочем, может быть, именно этим и была оскорблена мадам?
Ведь Иванушка Горголи весьма пригож собою, такой же румяный блондинчик, как
этот новый “хвостик” Луизы Шевалье, — последовал небрежный кивок в сторону
Алексея.
— Ходили слухи, Горголи застал ее в дезабилье… и она не
позаботилась одеться во все время, пока длился обыск.
Конечно, Горголи большой любитель прекрасного пола, сказать
попросту — записной волокита, но с благодарностью подъедать остатки с царского
блюда считалось почетным только в варварские, эпохи нашей истории…
Бац! У Алексея заломило руку, однако, только узрев ярко-алое
пятно над белым шарфом, он сообразил, что это — след увесистой пощечины,
оставленной его ладонью на лице незнакомца.
И, ничего более не видя перед собой, захлебываясь от
ненависти, от стыда, от бессилия вернуть, исправить, сделать что-нибудь, чтобы
это мерзкое оскорбление — “с благодарностью подъедать остатки с царского блюда”
— не имело, не могло иметь к нему никакого отношения, он выкрикнул:
