Ей-богу, права petit monstre
[9] Нелидова (фаворитку Павла
императрица Екатерина называла “маленькое чудовище” за ее малый рост, смуглое
лицо и некрасивость): “дорогой Павлушка” когда-нибудь начисто вышибет себе
таким образом мозги. А ведь теперь голова ему понадобится как никогда раньше…
Только в этот миг осознание судьбоносной новости пронзило
великую княгиню, и она, всплеснув руками, воскликнула в один голос с мужем:
— Какое несчастье!
И каждый подумал про себя, что приставка “не” здесь
совершенно неуместна…
Поминутно стуча себе в лоб, Павел начал расспрашивать
Зубова, словно не замечая от волнения, что тот по-прежнему остается
коленопреклонённым, и не предлагая ему встать.
— Какое несчастье! — с этим воплем Павел кинулся в объятия
вошедшего Ивана Петровича Кутайсова, ближайшего своего друга и доверенного
человека.
Смуглявый турчонок родом из Кутаиси (отсюда и фамилия),
взятый некогда в плен при осаде Бендер и вознесшийся до звания камердинера и
цирюльника его императорского высочества, через плечо своего покровителя
блестящими глазками таращился на согбенного князя Зубова, раскидывая своим
пронырливым умишком, что бы все это означало.
И он жадно облизнул свои пухлые, красные, словно бы
вывернутые губы, услышав, что у императрицы был удар, что она при смерти, а ее
лейб-медик Роджерсон не надеется на выздоровление и просит великого князя и
наследника прибыть как можно скорее, дабы застать государыню в живых.
Кутайсов чуть было сам не побежал на конюшню, чтобы
самолично запрягать, однако Павел не торопился. Страшная нерешительность,
которая всегда овладевала им на пороге самых важных событий его жизни,
чудилось, спутала ему ноги, потому что даже по комнате он метался какими-то
странными, маленькими шажками, плакал, размазывая слезы по своему некрасивому,
плоскому лицу, целовал то жену, то Кутайсова, то Зубова (дошло и до этого!),
причитал: “Застану ли я ее в живых?!”, однако, когда карета была подана, не
торопился садиться, а приказал подать еще кофе.
Марья Федоровна и Кутайсов, друг дружку не терпевшие, сейчас
переглядывались за спиной Павла, словно тайные любовники за спиной ревнивого
мужа, досадуя на нерешительность великого князя.
Уже, мучительно разминая замлевшие коленки, отправился в
Петербург, готовить курьерские подставы по пути, Николай Зубов. Уже валом
повалились в Гатчину новые курьеры — от Ростопчина, Салтыкова, бог весть кого
еще, вплоть до того, что даже повар Зимнего дворца и поставщик ко двору рыбы
тоже послали курьеров о том, что матушка Екатерина кончается и время будущему
государю прибыть к ее одру.
Уже новость разнеслась по всей столице, и толпы народу
молились во здравие любимой государыни что в соборах, что прямо на улицах.
Однако Павел набрался храбрости выехать лишь к пяти вечера, после раннего обеда
и очередного кофе пития.
В пути он вовсе не спешил и в Петербург прибыл около восьми.
Знавший его как облупленного, Кутайсов мог бы прозакладывать все свои будущие
блага (а что они посыплются на верного наперсника будто из рога— изобилия,
черномазый проныра ничуточки не сомневался) “дорогой Павлушка” изо всех сил
старается, чтобы не застать “любимую маменьку” живой.
Конечно, можно было опасаться, что она вдруг придет в
сознание, заговорит, высказав свою давно чаемую волю по замене наследника, и
тогда молодой Александр, ставший уже при дворе и в народе популярным, начнет
действовать, однако курьер от Николая Салтыкова, преданного гатчинскому жителю,
сообщал, что меры приняты: Александр изолирован и не сможет приблизиться к
смертному одру любящей бабушки.
Впрочем, молодой великий князь и не совался в апартаменты
умирающей императрицы, движимый не столько чувством чести и сыновней
привязанности, сколько своей обычной нерешительностью.
Право слово, вся сила характера в этой странной семье была
сконцентрирована в женской ее части, вернее, в одной женщине, породившей этих
нерешительных, слабохарактерных мужчин.
Апрель 1801 года.
Что-то влажное коснулось краешка губ Алексея, и он невольно
вздрогнул, мгновенно вырванный из продолжительного беспамятства. Ощущение было
сильное: чудилось, в уголок рта вошла маленькая горячая молния, отозвавшись в
самом сокровенном уголке его тела.
Вернее, в уголках, потому что затрепетало отнюдь не только
сердце. Вся суть мужская Алексеева, доселе мирно дремлющая меж его безвольно
раскинутых ног, вдруг начала оживать и наливаться силою.
Еще не вполне очнувшись, не владея ни чувствами своими, ни
телом, он застонал чуть громче, наслаждаясь этой не то сладкой, не то
болезненной, томительной дрожью, и приоткрыл губы, по которым в следующее
мгновение словно бы огоньком провели: чей-то горячий, проворный язычок пробежал
по ним, разведывая себе путь в недра Алексеева рта, и скользнул туда, легонько
прижимаясь к его языку.
Сладкий, густой, чуточку приторный запах достиг его ноздрей,
окутал, пленил, заставил их затрепетать и нервно расшириться. Мысли, начавшие
было беспорядочно бродить в его ушибленной голове, враз вылетели вон, словно
разбросанные по полу бумажные клочки, унесенные порывом сквозняка.
Думать о чем-либо связном не только не представлялось теперь
возможным, но и необходимости в том не было. Еще и в прошлый раз, проделывая
все это впервые, Алексей положился лишь на пробужденную чувственность свою — и
вроде бы ни разу не ошибся на сем сладострастном пути. А сейчас он уже обладал
некоторым опытом и принялся прилежно повторять то, чему был недавно научен.
И все-таки выяснилось, что он еще незрелый новичок на сей
игривой стезе, потому что дама не запрокинулась на подушки, увлекая за собою
Алексея, как она поступила в тот первый, незабываемый раз. Не прерывая поцелуя,
она проворно справилась со всеми крючками и застежками, на коих держались его
штаны, высвободила то, что готово было уже прорвать плотную ткань, а потом,
шурша душистыми юбками, вскочила верхом на колени Алексея.
Он громко ахнул, словно бы всем телом окунувшись в жаркую
тесноту ее недр, резко рванулся вверх, потом вниз, а потом охи-ахи-вздохи уже
следовали друг за дружкою непрерывно, на два голоса, словно мужчина и женщина,
наперегонки скачущие к наслаждению, соревновались также и в пылкости выражения
чувств.
В этой скачке оказалось два победителя — и двое побежденных.
Вскоре Алексей притих в объятиях сладко пахнущей, шелковистой дамы, ощущая на
плече блаженную тяжесть ее поникшей головы.
