В разгар страды работу пришлось прервать. Случилось небольшое происшествие, одна из тех плодотворных встреч с читательской аудиторией, от которых, как ни вертись, не убережешься: к ним без стука ворвался некто Златовратский, от которого прежде они получали только гневные письма и телеграммы.
Он топал, пыхтел, отфыркивался не хуже, чем кипрский моряк; похоже, перед тем как подняться на второй этаж, он долго готовил свой паровоз, раздувая угли.
– Подонок! – кричал он, лупя по столу газетой «Полдень», свернутой в трубку. – Антисемит! Сволочь!
Словом, это был один из читательских откликов на недавнюю статью Халила Фахрутдинова, где тот научно-популярно обосновывал теорию, согласно которой на одного гения в еврейском народе приходится примерно сто тридцать две и две десятых тысячи кромешных идиотов.
– Кто он? – орал Златовратский. – Я приехал из Петах-Тиквы узнать – кто он, наконец, этот мерзавец Халил Фахрутдинов?! Кто?!
– Я, – хором ответили Зяма и Витя.
– А-а!! Я догадывался, я подозревал, что здесь окопалась целая шайка негодяев!! Да вас поубивать мало! Я сам бы вас убил с огромным удовольствием!! Своими, вот этими вот, руками!
– Пожалуйста, – сухо проговорила Зяма, – окажите такую любезность. Витя, принеси нож!
Витя сбегал к шкафчику и с благоговением подмастерья подал Зяме длинный нож-пилу.
– Да не этот! – воскликнула она раздраженно. – Этот молочный. Когда ты запомнишь!
Но, как видно, читатель Златовратский неправильно понял Зямину ритуальную суровость. Во всяком случае он не только не подтвердил своей готовности к принесению священной жертвы, но явно испугался и того, что его так буквально поняли, и той стремительности, с которой эти двое сумасшедших выразили желание помочь ему в его совершенно умозрительных намерениях. А может быть, он заподозрил, что в процессе обряда агнец поменяется местами с резником…
Вообще ему страшно не понравился разворот событий. Он стушевался, мгновенно опустился до бормотания общих слов о высокой культуре, которую журналисты обязаны нести в массы репатриантов. Словом, всем своим видом старался показать, что мясной нож – это преувеличение, дурной вкус. Так и сгинул, что-то бормоча.
– Ну, запирай ворота, – с явным облегчением проговорила Зяма. – Это дело надо заесть и запить. Сегодня я угощаю.
Как раз когда после обеда закончили редактировать Кугеля, он явился собственной персоной. Витя бросился готовить чай, нарезал булочку и достал из холодильника шоколадную пасту: политический обозреватель Себастьян Закс любил сладкое.
Нет, он не собирается им мешать, он сейчас пойдет дальше, какой там чай, зачем… Погорячей, давай, не жалей. А лимоном в вашей конторе, как всегда, не разживешься, жилы вы, жилы… Серьезному человеку такую бурду и пить стыдно… Слышали, что вчера вопил в кнессете этот мошенник, этот карманный вор?..
– Рудольф, – сказала Зяма, – знаете что? Почему бы вам в конце концов не написать что-нибудь о Катастрофе.
– О чем это?! – вскинулся тот. – О том, как я в Дахау в выгребной яме три дня отсиживался? Как потом от меня месяц – мойся не мойся, хоть шкуру сдирай – говном разило?
– Именно! – воскликнула она. – Напишите, черт возьми, о Дахау! Как вы спаслись.
Кугель вынул ложечку из чашки и внимательно взглянул на нее.
– С чего вы взяли, что я спасся? – спросил он, усмехаясь. – С того, что я каждую неделю вам статьи пишу и чаи здесь распиваю?.. Нет, вы на это не смотрите, это кажимость. Оттуда никто не спасся, ни я, ни вы…
А вот, если желаете, я вам к Судному Дню «Экклезиаст» переведу.
– В каком смысле? – спросил Витя. – Ведь он переведен давно.
– Э-э!.. – Кугель презрительно махнул рукой. – Двойной перевод, с иврита на греческий, с того – на церковнославянский… Дрянь, и больше ничего. Неточности, подтасовки, ушла вся поэзия, вся глубина двойных и тройных значений… Я вам подлинник, подлинник предлагаю. Ну, решайтесь – переводить?
Зяма с Витей переглянулись. Они одновременно представили себе, как переписывают «Экклезиаст» в переводе Себастьяна Закса.
– Ну-у… – промычал Витя. – Попробовать можно, а что… Валяйте, Рудольф. Хули нам религиозные каноны!
Наверху что-то грохнуло, глухо донесся упоительный визг, и дробно-мелко затопотали, как будто пошла строчить гигантская швейная машина.
– Ого! – уважительно заметил Кугель. – Это кто там степ отчебучивает?
– Морячки с Кипра, – сказала Зяма.
– А! Да, морячки умеют… У нас в соседнем бараке был такой моряк… Он в уборной повесился. У нас таких называли «мусульманами».
– Почему – «мусульманами»? – спросил Витя.
– Почему – не знаю… Каждое утро: ну, сколько за ночь «мусульман»?..
Когда Рудольф Кугель ушел, Зяма сказала грустно:
– Все путает, ни черта не знает… Никакие не мусульмане, при чем тут мусульмане. Это термин такой, определение крайней степени истощения: «музульман».
Закончили сегодня неожиданно рано. Это означало, что целый час она может шататься по веселым, грязно-розовым закоулкам и тупичкам Иерусалима.
Витя переобул свои пляжные сандалики на не менее идиотские, бального вида туфли-лодочки и повез ее к автостанции. И опять вокруг что-то копали, и Витя, как всегда, поехал в объезд, каждые три минуты застревая и обругивая из окошка наглецов-водителей.
Впереди них перед светофором толстый таксист-марокканец приятельски неторопливо беседовал из окна с юной проституткой на тротуаре.
– Интересуется – почем райские кущи, – заметил Витя и остервенело загудел.
21
Известную писательницу N. любили старухи… Это было неизбывно, как вообще неизбывна и неизбежна любая линия судьбы. Куда бы она ни приезжала или переезжала, на любом новом месте – будь то дом творчества писателей, подмосковная дача или другая страна – дней через пять уже непременно всплывала какая-нибудь очередная старуха, обожающая творчество писательницы N. и мечтающая с ней познакомиться.
Непременно находились какие-нибудь знакомые или родственники приятелей знакомых, которые благоговеющую старуху приводили, и та навеки прикипала к известной писательнице N., человеку вежливому и – во внешнем беглом обиходе – приятному. Со временем они требовали все большего участия и внимания к себе – преданному другу семьи, а также к своей жизни в мельчайших ее проявлениях. Старухи требовали свиданий, телефонных звонков и длительных душевных разговоров – то есть как раз того, чем была совсем небогата известная писательница N.
Не успела она по-настоящему очнуться от обморока перемещения в загробный мир иной жизни, как уже дней через пять обнаружила себя в автобусе, следующем на другой конец Иерусалима, в район Тальпиот.
Она везла очередной старухе – приятельнице московских знакомых – письмо с приветом и теплые рейтузы, те самые рейтузы, которые (вместе с гжельским чайником) ей удалось провезти через таможенников в Шереметьеве. Писательница N. была человеком обязательным.
