— По-ви-даться?! — Он расхохотался… — Воображаю это милое свидание!
Тогда она села, подоткнула подушку за спину и все ему рассказала, — тихо, сосредоточенно, монотонно раскачиваясь, — все, от начала до конца… Он молчал… Потом поднялся, принялся расхаживать, растирая ладони, словно разогревая их, — как всегда, когда волновался, — будто только что отстоял вахту на морозе.
— Ну, хорошо!.. — наконец проговорил он. — Но я ведь сейчас не могу ехать с тобой… И потом, ты даже не знаешь, жива ли она! И вообще… — сколько лет ты с ней не виделась?
— Какая разница… — Вера усмехнулась, вспоминая их последнюю с матерью встречу, в подъезде… Сейчас казалось, что это было пятьдесят лет назад… — Пойми, это нужно — мне. Оказывается, у нее день рождения первого мая… А я никогда не знала… Я сегодня ее в разговоре так легко и почтенно похоронила… Ты не находишь, что я вообще как-то легко хороню людей?
Лёня хмыкнул не без ехидства, стягивая через голову свитер со спины, и ушел в ванную, включил там воду… Негромко сказал оттуда:
— А мне-то, мне-то как везет: то баронесса, то русская дворянка… Ты, случаем, не вышлешь меня в черту оседлости?
Было слышно, как тихо льется вода, шуршит зубная щетка, как он полощет рот…
Она вспомнила, как поначалу тосковала по себе в этом огромном городе, в этом большом доме, маялась, искала что-то, словно давно зарыла здесь клад и забыла — где… Никак не могла привыкнуть к роли хозяйки и спрашивала Лёню — можно ли взять в холодильнике сок, а он от этого сатанел и однажды даже выматерился. Вспомнила, как в одну из ураганных ночей проснулась от воющего в патио ветра и увидела, что он тоже не спит, и заплакала, и он тихо обнял ее, не говоря ни слова, терпеливо пережидая, когда успокоится сама. Тогда она спросила его:
— Эта наша история… это — «Золушка»? Он ответил:
— Нет, это — «Три поросенка», только третьему и дом удалось выстроить, и серого волка в него затащить…
…Ужасно не хотелось уезжать…
Сначала Вера боялась, что не отыщет мать — ведь она так ни разу и не бывала у той, знала лишь, что живет она где-то на Домбрабаде… Но в первый же день после приезда догадалась зайти к Сергею, которого тоже не видела много лет. Дядя Валя-то умер давно, еще в восемьдесят шестом, после двух инсультов, — Вера тогда уже была в Германии, — а Сергей с Наташей и двумя девочками так и жили в центре, на «Ц-5», в двухкомнатной квартире, которую дядя Валя получил после землетрясения, когда его халупа треснула, как орех, и месяца три он подпирал ее бревнами и подмазывал глиной.
Серега в темноте прихожей сначала не узнал ее, потом ахнул, втащил в дом и прижал к своему брюху, довольно безобразному.
— Мыша-а-асты-и-ий! — проорал он. — Елки зеленые, Верка, — как живая!
И еще минут десять не мог прийти в себя, снова набрасывался, обнимал и разговаривал слишком громко: — «Красивая, елки, такая иностранная, блин, молодая!» — как позже объяснил, «приглох» по наследству — отец тоже под старость стал как пень.
В доме оказалась только старшая дочь — крепенькая, в Наташку, девушка лет двадцати. Она и сварганила им стол буквально за несколько минут, и очень кстати — Вера не завтракала в гостинице, как-то не хотелось, а тут, у Сереги на кухне, с удовольствием попробовала всего. Наташка всегда была отличной хозяйкой.
И вот тут-то все и выяснилось в мгновение ока.
…Вот она, направо…
В большой палате стояло шесть коек, и у окна, на крайней, лежала мать, хотя опознать ее сейчас было трудно: почти незнакомая старуха. Она спала или лежала с закрытыми глазами.
Вера села на стул рядом с кроватью и изучающе уставилась на обтянутое кожей темное лицо, обнажившее прежде незаметные монгольские черты…
Вера ничего не чувствовала… Мать уже несколько недель назад, сказал доктор Арутюнян, исчерпала все мыслимые сроки…
— Ну? — спросил Сергей, посерьезнев. — Ты-то приехала — с матерью прощаться?
Вера так и осталась сидеть с кружком огурца на вилке.
— Откуда ты знаешь?
— Нет, это ты откуда узнала, что она на последних днях?…
И дальше уже говорил только он, рассказывал, как в последние годы, когда заболел дядя Валя, мать как-то прибилась к ним, стала ходить за старичиной, даже когда тот совсем беспамятный лежал после инсульта… Помогала с детьми, и вообще, присмирела, — знаешь, видно, любой человек под старость хочет приютиться к кому-то… В последние годы в ателье Дома быта подрабатывала — тут, рядом… починка-ремонт одежды… то, другое… Хотя и на большее была способна — вот, Наташке и девочкам шила шикарные шмотки… — Серега от избытка чувств говорил — «щикарные!»…
— Ну, вот, так и получилось, что когда она сама слегла… Наташа моя встала на вахту… Приняла, значит, эстафету… А ты, Верка, — в гостинице, что ль? Ну, ты обижа-а-ешь! Давай, к нам перебирайся, — вот, похороним мать по-человечески, я тебя повезу на Чимган, за Брич-Муллу… Ты там сколько лет не была? У меня «Москвич» старенький, но еще фурычит… Там, у вас, в Германии, хрен ты такие красоты увидишь…
— Я не в Германии, Серый. Я уже полгода в Америке… Тот, видно, не расслышал. Наклонился к ней, дохнул тяжелым запахом — зубы ему не мешало подлечить, и шепотом сказал:
— Мышастый, мать-то мы в лучшую клинику положили, ты не думай. И, знаешь что, — у нее дене-е-ег… до хрена! Прямо уж не знаю — откуда, но, подозреваю — не-ме-ря-но! Это я — чтоб ты знала. Учти, все — тебе, даже и не думай! Я сейчас вспоминаю, как ты всю жизнь тут бедовала… как мой отец, добрая душа, тебя подкармливал… Худющая, бродячая… как бездомная собака!.. — Вдруг он скривился, всхлипнул… Вера удивленно и растроганно подалась к нему: неужто всплакнул, Серый? Постарел, бедняга…
— Ну, брось… — мягко проговорила она, обнимая его за плечо. — Ты еще вспомни, как научил меня курить в пятнадцать лет…
— Пап, надел бы ты рубашку, — сказала дочь, — сидишь распустехой…
…Мать вдруг качнула головой и открыла глаза. Минуты три смотрела на дочь безо всякого выражения, так что Вера даже усомнилась в словах доктора. И вдруг слабым, но ясным голосом сказала:
— Ты что?… Чего ты? Явилась…
Ну, что ей сказать на это?
— Явилась привет передать. Лидусю помнишь, — соседку? На Васильевском…
Мать помолчала, и таким же ясным слабым голосом сказала:
— Нет. Не помню… что за соседка… Ты, Верка, всегда дурноватая была…
Вера собралась уже подняться и уйти отсюда, не понимая — что за блажь пришла ей в голову — мчаться в Ташкент за каким-то разговором, которого просто не может произойти.
— Вот, подыхаю… — вдруг сказала мать… — Давно пора… должна была… вместе со всеми, тогда… С мамой, папой… С Володей… Сашей… Если б тогда померла, я бы в рай попала…
