Наконец светофор сменил гнев на милость, пешеходы ринулись навстречу друг другу, и на несколько коротких мгновений два потока смешались.
Тут, в водовороте, я поздоровалась с Кларой Нухимовной, столкнулась плечом с высокой девушкой, извинилась — та не ответила, устремляясь вслед духовикам, опять заглохшим, одновременно поддерживая под руку Клару Нухимовну, вернее, волоча ее за собой…
И только чуть позже, садясь в свой троллейбус, я сообразила, что знаю ее…
* * *
Лёня, помимо всевозможных скучных достоинств, львиная доля которых Вере была неизвестна, ибо непостижима, обладал замечательным качеством: он являлся тогда, когда был необходим до зарезу, и приносил то, в чем была неотложная нужда. Например, однажды появился в разгар борьбы с лопнувшей батареей и бросился на амбразуру, ступая в лужу на полу в своих умопомрачительных мокасинах.
— Хорошо, что у меня разводной ключ оказался так кстати! — удовлетворенно заметил он, когда уже подтерли пол и поставили чайник на газ.
Между прочим, борьба с батареей происходила в одиннадцать вечера. Спрашивается — куда это он направлялся так поздно, да еще с разводным ключом?
Да нет, все просто: у них с мамой давно в подвале что-то там подтекает, и он наконец решил заняться этим всерьез. Ключ захватил на работе… А поздно… Ну-у… он проходил неподалеку, знает, что Вера — «сова», и решил заглянуть на чаёк…
Вера смеялась: Лёня, вы как с неба сваливаетесь!
Он серьезно отвечал: а как вы думали… у каждого из нас есть свой ангел-хранитель…
Так он появился тем ранним осенним утром, когда от Клары Нухимовны прибежал, ни свет ни заря, соседский мальчик с запиской: «Миша отмучился», и Вера заметалась по комнате, лохматая со сна, босая, напяливая свитер на ночную рубашку, хватаясь дрожащими руками за сумку, за брюки… не понимая — что же делать дальше…
И тут позвонили в дверь. Она уже знала — кто это.
— Вера, ничего, что так рано?… Я на минутку, бегу на работу… — он протягивал банку, почти полную темной маслянистой жидкостью. — Вы говорили насчет морилки для рам, а я знаю парня в одной мастерской, и вот… Почему вы стоите босая?
— Дядя Миша умер… — растерянно проговорила она… — вот, записка от Клары… Она там ждет, бедная… Я побегу и… Лёня… что в таких случаях делают?
— Хоронят, — просто ответил он. Поставил банку на пол в прихожей. — Одевайтесь, я жду вас внизу. Пяти минут хватит?
И эти пять минут, им заданные, словно кто нажал на кнопку секундомера, выстроили весь день по невидимому ранжиру.
Когда она спустилась и он открыл дверцу такси, неизвестно — как и где им перехваченного, и главное, нанятого на весь день, а это совсем было натуральным чудом! — у него в голове уже был составлен план действий.
Так что дальше на ней оказалась только Клара Нухимовна, промакивающая глаза и слезливый нос трепещущим платочком и повествующая о том, каким нежным мальчиком был Мишенька… — а гроб, машину, место на кладбище, оркестрик из трех знакомых студентов консерватории и прочую загробную бухгалтерию… как бы махом единым осуществил все тот же долговязый ангел-хранитель, — невозмутимый, с несколько даже рассеянным выражением близоруких глаз…
И все, как говорила потом умиленная Клара Нухимовна, «прошло без сучка, без задоринки», если не считать нелепой попытки дяди Миши убежать от провожающих на том долгом светофоре, на углу Осакинской и Пушкинской. (Кларин переулок был в который раз перерыт, и «рафик» к дому подъехать не мог, ждал всю процессию на Пушкинской.)
Да, вот это была картинка! Вера отрешенно смотрела на ускользающий гроб, Клара горестно вслед вопила, ребята не слышали и, озабоченные лишь тем, чтоб поспевать в ногу, устремлялись все дальше…
Это волнообразное движение безмятежно плывущего гроба она вспоминала лет через двадцать пять: так вели ее аркады Падуи, передавая из дуги в дугу, перекатывая под собой волнообразным светом неба… И решение композиции картины «Убегающий узник», — на которой утлая лодочка плоского гроба на разъезжающихся ногах, в стоптанных штиблетах шестерых пьяниц, устремляется куда-то за раму картины и вдаль… — навеяли как раз эти аркады, а не что-нибудь конкретное из прошлого, но дело не в этом…
За столом на поминках в доме Клары Нухимовны сидело несколько человек: пятеро сотрудников института хлопководства (две супружеские пары, дружившие с дядей Мишей еще на химфаке, и штатный фотограф Дима, жизнь и талант которого, как говорил отчим, «сожрала плодожорка»), Вера с Лёней, и совсем уже старенький спившийся Владимир Кириллович…
Он поднял стакан за помин души замеча… и расплакался, повторяя, что такой души человека, каким был Мишка, сынок его названный, больше нет и не будет… Клара Нухимовна всхрапнула носом, затрясла головой с седенькой свалявшейся завивкой…
А Вера не плакала… Она вообще больше не чувствовала, что дядя Миша умер. Дядя Миша больше не умер, как и Стасик. И если б надо было что-то объяснить на эту тему, то она вряд ли смогла бы произнести нечто путное… Вот только ее рука и глаза знали, как дядя Миша будет дальше жить… А смерть… смерть, со всеми своими тягостными неудобствами, уже прошла, и была настолько неинтересна ей, что еще много месяцев спустя после похорон она приходила к дяде Мише, лишь у калитки вспоминая, что ни во флигеле, ни на гамаке его больше нет…
Владимир Кириллович, успокоившись и отерев подбородок от слез, спросил Веру — правда ли, что та серьезно занимается живописью, и даже — кто-то рассказывал ему — выставлялась на весеннем вернисаже в Доме художников с интересной работой, приглашал встретиться, поговорить… Вера представила их встречу в котельной, чекушку на длинном столе-верстаке… Уже тогда в ней проявилась эта жестокая особенность — ускользать от неживого…
Сказала, что придет обязательно…
Когда все разошлись и остались только Вера с Лёней, Клара Нухимовна ушла к себе в спальню и сразу же вернулась, сжимая что-то в пухлом кулачке.
— Вот, — сказала она… — От Миши осталась одна вещица, Верочка. Я думаю, он хотел, чтоб она принадлежала вам, но как-то забыл… Вы ведь помните его состояние в последние годы…
И разжала ладонь, на которой лежал тускло-серый миниатюрный кулон-часики, обсыпанный по кайме циферблата мелкими стекляшками, на такой же серой, наверное металлической, цепочке…
— Не знаю уж, чего это стоит, думаю, для него это было просто памятью, маминой вещью… Правда, они не ходят… К сожалению, я ничего в этом не понимаю, знаю только, что Миша в детстве очень это берег, только за последние годы совсем забыл… Вот, лежит у меня в хохломской шкатулке уже много лет…
Вера взяла кулон в руки… Должно быть, старая вещь… вряд ли ценная, но есть в ней какое-то непритязательное изящество…
— Да я ведь тоже ничего в этом не смыслю… — она пожала плечами. — И вряд ли дорогое украшение могло у него сохраниться. В военное-то время? Когда он, беспризорный, жил под мостом, на Саларе? Или потом, когда он вышел из лагеря и год болтался без работы?… Он бы пропил обязательно…
