— Я не стал бы называть это «неприятным предметом». Это, скорее, некое расстройство внутри семейства. Бланш…
Леди Ланди, издав слабый стон, прижала ладонь к глазам.
— Надо ли? — воскликнула она тоном трогательного протеста. — О, сэр Патрик, надо ли говорить об этом?
— Да, надо.
Леди Ланди возвела свои великолепные глаза к тому незримому третейскому суду, пребывающему на потолке, к которому мы то и дело обращаемся с мольбами. Незримый суд устремил свой взор долу и узрел леди Ланди, то бишь живое воплощение Долга, заявившее о себе большими буквами.
— Продолжайте, сэр Патрик. Девиз женщины — самопожертвование. Мои страдания останутся для вас невидимы.
Сэр Патрик невозмутимо продолжал, не проявляя ни удивления, ни участия.
— Я хотел было сообщить вам об утреннем нервном потрясении Бланш. Позволительно ли будет спросить, не известно ли вам, чему можно приписать это состояние Бланш?
— Боже мой! — воскликнула леди Ланди, подпрыгнув в кресле, как видно, к ней вернулась вся сила голоса. — Это единственное, о чем я до боли в сердце не желала бы говорить! Такая жестокость! Такая жестокость! Я уже готова была о ней забыть. И вот сэр Патрик напомнил мне о ней. Не ведая, что творит, не буду несправедливой, но напомнил.
— О чем напомнил, дорогая леди?
— О поведении Бланш нынешним утром. О ее бессердечной скрытности. О ее вопиющем молчании. Повторяю — о бессердечной скрытности, о вопиющем молчании…
— Позвольте мне одно слово, леди Ланди…
— Нет, позвольте мне, сэр Патрик! Небу известно, как я не хотела бы говорить об этом. Небу известно, что с моих уст не сорвалось бы ни единого слова, касательно этого прискорбного случая. Но вы не оставили мне выбора. Как хозяйка дома, как вдова вашего дорогого брата, как мать этой заблудшей девчонки, как христианка, наконец, я вынуждена изложить вам факты. Я уверена, вы затеяли этот разговор из лучших побуждений. Я уверена, вы готовы щадить меня. Но я вынуждена изложить факты.
Сэр Патрик, поклонившись, уступил. (Если бы он был каменщиком! Если бы леди Ланди не была — а ее милость действительно была! — сильнейшей из двух сторон, физически, разумеется.)
— Позвольте мне отдернуть завесу, для вашего вразумления, над ужасом, да, да, над ужасом — я не могу, щадя вас, идти против совести и употребить какое-то другое слово, — который творился сегодня утром в верхних комнатах. Услыхав, что Бланш не в себе, я в тот же миг была на своем посту. Долг не застанет меня врасплох, сэр Патрик, до моего последнего вздоха. Как ни ужасно было зрелище, я в полном самообладании старалась утишить вопли и рыдания моей падчерицы. Я не слышала грубости и ругательств, слетающих с ее языка. Я являю собой образец английской благородной дамы, стоящей у кормила своего семейства. И, только явственно услыхав имя, которому надлежит навсегда изгладиться из нашей семейной памяти, я по-настоящему встревожилась. Я сказала своей горничной: «Хопкинс, это не истерика. В мою падчерицу вселился дьявол. Принеси немедленно хлороформ».
Изгонять дьявола хлороформом — об этом сэр Патрик еще не слыхивал. С большим трудом удалось ему сохранить приличествующую ситуации серьезность. Леди Ланди тем временем продолжала:
— Хопкинс — прекрасная девушка. Но у нее длинный язык. И коридоре она встретила нашего знаменитого лондонского гостя и все выложила ему. Он был столь любезен, что заглянул в комнату Бланш. Я была вне себя — как можно пользоваться профессиональными знаниями гостя, почетного гостя, как можно беспокоить его семейными неурядицами! Кроме того, я считала, что здесь больше нужен священник, чем врач. Но язык моей горничной сделал свое дело. Я попросила выдающееся светило снизойти к нашей беде и поставить, выражаясь научным языком, прогноз. Он, разумеется, отнесся к состоянию Бланш сугубо материалистически, как и следовало ожидать от человека его профессии. Он прогнозировал — я правильно говорю? Прогнозировал или диагнозировал? Правильная речь — это так важно, сэр Патрик! Мне было бы весьма огорчительно, если бы я ввела вас в заблуждение!
— Ах, какой пустяк, леди Ланди! Я уже знаю медицинское заключение. Не утруждайте себя повторением.
— Не утруждайте себя повторением! — эхом откликнулась леди Ланди. Достоинство ее возмутилось, слыханное ли дело — прерывать ее на полуслове! — Ах, сэр Патрик! Вы так нетерпеливы! Но это у вас врожденное. Как часто, должно быть, вы страдали от этой своей черты.
— Дорогая леди! Если вам хочется повторить медицинское заключение, к чему так много слов. Я совсем не тороплю вас. Ради бога, я слушаю ваш прогноз.
Леди Ланди энергично затрясла головой и улыбнулась с ангельской кротостью.
— О, наши мелкие докучливые грешки! Мы все рабы наших мелких докучливых грешков! Умоляю вас, загляните к себе в душу, сэр Патрик!
Обыкновенный человек потерял бы наконец терпение. Но старый адвокат (как сэр Патрик сказал недавно своей племяннице) сделан совершенно из другого теста. Не проявив и тени раздражения, сэр Патрик хитро обернул оружие леди Ланди против нее самой.
— Как вы проницательны! — воскликнул он. — Я всегда был нетерпелив. И сейчас не отличаюсь терпением. Я умираю от желания поскорее узнать, что сказала Бланш, когда ей стало лучше.
Британская матрона в одно мгновение оборотилась в каменный столп.
— Ничего! — отвечала ее милость, злобно клацнув зубами, точно хотела укусить сорвавшееся с ее уст слово.
— Ничего?! — изумился сэр Патрик.
— Ничего, — повторила леди Ланди с грозным видом и не менее грозными нотками в голосе. — Я своими руками применила все предписанные медициной средства; разрезала на ней кружева собственными ножницами; облила ее голову холодной водой; оставалась с ней, пока она не дошла до полного изнеможения. Я взяла ее на руки, прижала к своей груди; я выслала всех из комнаты. Я сказала ей: «Дорогое дитя, доверься мне». И как же были вознаграждены все эти материнские попечения? Я уже сказала вам: бессердечной скрытностью, вопиющим молчанием.
Сэр Патрик еще громче забряцал оружием.
— Наверное, она побоялась довериться вам, — сказал он.
— Побоялась! Боже праведный, — воскликнула леди Ланди, отказываясь верить собственным ушам. — Нет, вы не могли этого сказать. Или я что-то не так поняла. Я не ослышалась, вы сказали — побоялась?
— Я сказал, наверное, побоялась…
— Стойте! Я не могу позволить, чтобы мне в лицо говорили, будто я не выполнила свой долг перед Бланш. Нет, сэр Патрик. Я многое могу снести, но только не это. После всего того, что я сделала для Бланш, — я была ей больше, чем мать, я была ей старшей сестрой. Я трудилась, да, сэр Патрик, я трудилась не покладая рук, чтобы образовать ее ум (всегда в памяти сладостные строки поэта: «Воспитывать нежный ум нет прекрасней задачи, а также учить юнца, как стрелять!»); после всего, что я сделала — только вчера я возила ее в своем ландо смотреть самую замечательную феодальную древность Пертшира; после всех жертв, которые я принесла, услышать, что мое отношение к ней внушает ей страх, — это слишком жестоко. У меня, сэр Патрик, чувствительная, чересчур чувствительная натура: простите меня за то, что я прячусь в скорлупу, когда мне причиняют боль, простите, что я именно так чувствую, когда мне причиняет боль человек, которого я глубоко уважаю.
