— Видишь ли, сын мой, — продолжал между тем инквизитор, — у этих амулетов есть одна весьма примечательная особенность. Тех, кто ими владеет, дьявол метит своими знаками.
— Какими… знаками? — еле слышно спросил я.
— У носящих больсас де мандинга меняются глаза.
Признаюсь, сначала я не понял, о чем он толкует. Следователь растопырил пальцы, словно хотел напугать меня «козой», и боднул ими воздух, метя мне в глаза.
— Какого цвета твои глаза, сын мой?
— Темно-серые, как и у каждого порядочного кастильца, — уверенно ответил я. Конечно, последний раз я смотрелся в зеркало довольно давно, но в чем-чем, а в этом сомнений у меня не было.
— Ты прав, — согласился инквизитор. — Сейчас они именно таковы. И когда ты в среду поселился в гостинице Фелипе Португальца, они тоже были серыми. Но вчера утром… когда ты выходил из «Перца и соли»… и позже, когда встречался с судьей, и наконец, когда тебя арестовали нынче ночью — они были другими.
— Что значит — другими? — охрипшим голосом спросил я.
— Один твой глаз был зеленым, а другой — голубым, — ответил он угрюмо. — Это подтверждают три свидетеля, включая главного судью Саламанки сеньора Гусмана и высокочтимого отца Лусеро. Ты изобличен, сын мой. Дьявол пометил тебя.
Я почувствовал, как земля уходит у меня из-под ног.
— Но вы же сами сказали, что сейчас с моими глазами все в порядке, — пробормотал я.
— Потому что отец Лусеро избавил тебя от проклятой больса де мандинга, — объяснил следователь. — Но если бы я позволил тебе снова взять ее в руки, то через некоторое время твои глаза опять стали бы разноцветными.
Меньше всего мне хотелось притрагиваться к страшному мешочку и к серебряному дельфину. Инквизитор, по-видимому, понял это и, вздохнув, смахнул фигурку и больса в выдвижной ящик стола.
— Ты понимаешь теперь, сын мой, почему мы арестовали тебя? Тебе грозит суровое наказание… но ты можешь избежать его, если расскажешь, кто дал тебе этот дьявольский амулет.
«Если ты хоть одним словом обмолвишься о Лауре, ты ее погубишь», — прошелестел у меня в ушах чей-то голос. Кто шепнул мне это? Может быть, ангел-хранитель, который, как говорила моя матушка, стоит у каждого человека за правым плечом? Не знаю. Но шепот я слышал отчетливо.
— Я… я нашел его, — ответил я первое, что пришло в голову.
— Нашел? — доброжелательно повторил инквизитор. — И где же?
— В «Перце и соли». — Я постарался изобразить раскаяние. — В мавританской комнате. Под подушкой. Вероятно, его забыл там кто-то из прежних постояльцев…
— Неужели? — по-прежнему добродушно спросил следователь. — Но тебе следует знать, сын мой, что мы надлежащим образом опросили всю прислугу в упомянутой гостинице. Комнаты там убираются и моются весьма тщательно. Особенно это касается мавританской комнаты, которую сдают гостям, испытывающим подозрительную страсть к омовениям и телесной чистоте.
Только тут я обратил внимание на запах, исходивший от инквизитора. Правильнее было бы сказать — вонь, ибо, как и большинство его коллег по трибуналу, мой следователь вряд ли мылся чаще двух раз в год. Хорошо еще, что он сидел довольно далеко от меня.
Впрочем, в пору моей юности запах давно немытых тел буквально висел над всей Испанией. Я уже упоминал, что мавританские привычки ежедневного омовения постепенно входили в моду, но на их приверженцев посматривали весьма косо. Традиции наших героических предков, изгнанных некогда проклятыми маврами в горы и бесплодные пустоши и принужденных вести суровую и бедную жизнь в суровых и бедных краях, все еще были чрезвычайно сильны. Семья Алькорон представляла собой счастливое исключение, ибо моя матушка, донья Исабель, дочь королевского посланника при дворе турецкого султана, провела свое детство в великом городе Константинополе, который мавры называют Истанбулом. Там она приучилась ежедневно принимать ванну, чистить зубы и следить за своими ногтями, а выйдя замуж за моего отца, приучила к этому и его (хотя, как я подозреваю, огрубевший в боях солдат пошел на такие жертвы исключительно из любви к своей юной супруге).
— Можно считать доказанным, — продолжал меж тем инквизитор, — что этого амулета не было в мавританской комнате до того, как туда вселился некий Диего Гарсия де Алькорон. А поскольку свидетели показывают, что упомянутый сеньор покидал гостиницу, будучи уже разноглазым, — он выделил это слово интонацией, — то следует признать, что Диего Гарсия де Алькорон получил больса де мандинга от кого-то в самой гостинице.
И тут инквизитор впервые позволил себе улыбнуться — одними краешками тонкогубого рта.
— Вероятно, от той самой особы, с которой ты провел ночь со среды на четверг.
В его голосе я явно расслышал лязг захлопнувшегося капкана.
— Ну так что же? — подбодрил меня следователь. — Ты вспомнил, с кем ты был в «Перце и соли» в ту ночь?
На мгновение я усомнился в том, что за всем этим заговором действительно стоят де ла Торре и судья Гусман. Потому что стоило мне сейчас назвать имя Лауры, и судья лишился бы своей любимой дочери, а граф — невесты. И тут же мне стало ясно, что именно на этом и был построен их дьявольский расчет! Ни при каких обстоятельствах я не решился бы подвергнуть опасности жизнь своей возлюбленной. И если этот амулет действительно мог заинтересовать Трибунал Священной Канцелярии, то я бы скорее умер, чем позволил инквизиторам связать его с моей драгоценной Лаурой.
— Чтобы слегка освежить твою память, — доброжелательно добавил инквизитор, — я скажу тебе, что Фелипе Португалец признался, что в ту ночь к тебе приходила некая сеньора… или сеньорита… закутанная в плащ из нежелания быть узнанной. Если ты сообщишь мне, кто это был, — а как видишь, никаких протоколов сейчас не ведется, ибо это не допрос, а дружеская беседа, — я обещаю выяснить, не может ли эта таинственная дама быть владелицей амулета. В этом случае обвинения в связи с дьяволом будут с тебя сняты…
— Увы, святой отец, — проговорил я, тщательно взвешивая каждое свое слово, — я не могу назвать вам ее имени, поскольку не припоминаю, чтобы в ту ночь меня кто-то навещал. Если Фелипе и видел кого-то, то, верно, перепутал.
— В таком случае, нам остается только признать, что этот дьявольский амулет принес тебе сам дьявол, которого ты вызывал, запершись в мавританской комнате. Место для этого, во всяком случае, ты выбрал подходящее.
Он вновь накинул капюшон и дважды хлопнул в ладоши. За моей спиной открылась дверь, и тюремщики рывком подняли меня на ноги, грубо схватив за локти.
— У тебя будет время подумать над моими словами, сын мой, — напутствовал меня инквизитор. — Ты будешь подвергнут допросу с пристрастием лишь завтра утром.
Я почувствовал, что в позвоночник мне впилась ледяная игла.
Допрос с пристрастием на языке служителей трибунала означал пытку. А пытка почти всегда означала признание.
