– Неудивительно, она никогда не расставалась с ними.
Ждала от него весточки. Все надеялась, что он приедет на каникулы. Но его отец
считал, что самостоятельность закалит сына, и… мальчик так и остался в
Германии. Отец, правда, навещал его. Даже возил в Париж, еще куда-то, не
понимая, что ему хотелось только одного: хотя бы на несколько дней оказаться
дома. Когда Ральф уехал, ему было всего семнадцать, а Марта вообще была
ребенком. Время шло, он стал взрослым и писал ей все реже, а она так ждала этих
писем. Я помню, как она плакала навзрыд, получив от него письмо, не письмо
даже, шутливую записку. «Он меня больше не любит», – твердила она, я никак не
могла ее успокоить. Я знала его письма наизусть, потому что она без конца мне
их читала. Они были для нее единственным утешением. Как она его ждала… и отца
не раз просила о поездке в Германию. Но в то время он уже плохо себя
чувствовал, и поездку постоянно откладывали. Она просила отпустить нас вдвоем,
но об этом, конечно, не могло быть и речи. Одно время она всерьез хотела
сбежать из дома, чтобы отправиться к Вернеру. Мне пришлось предупредить ее
отца, и тогда мы с ней поссорились, в первый и единственный раз в жизни. А
потом мы узнали, что Ральф женился в Германии. Мы долго боялись ей сказать об
этом, к тому моменту она уже считала себя вполне взрослой, и ее чувства к нему
давно переросли из детской влюбленности во что-то более серьезное. Но ее отец,
конечно, считал все это пустяками. Никто не знал, как она страдала, никто, кроме
меня. Я боялась отходить от нее хотя бы на шаг, боялась, что она руки на себя
наложит. Единственным ее желанием было увидеть его, хотя бы раз. Но он не
появлялся в Риге. Его отец терпеть не мог Гитлера, называл его выскочкой и был
возмущен тем, что сын связался с фашистами. Отношения между ними вконец
испортились. Вернер жил в Германии, с отцом практически не общался… Они
встретились уже после того, как немцы заняли город. Я помню, как Ральф появился
у нас в доме в этой своей черной форме. Она ему очень шла, высокий красавец с
белозубой улыбкой. А я, когда увидела его, вдруг испугалась, наверное, было
предчувствие. Ее отец разговаривал с ним в гостиной, когда вошла Марта. Ральф
сказал: «Где моя маленькая принцесса?», повернулся и замер. Я помню, как он побледнел,
как они стояли и смотрели в глаза друг другу. Он-то помнил ее маленькой
девочкой, а теперь она была взрослой девушкой, такой красивой, что у мужчин при
виде ее перехватывало дыхание. Она вела себя с таким достоинством, как будто не
плакала долгие годы ночами напролет, ожидая его… Он увез ее через неделю.
Приехал на машине, поднялся к ней в комнату, ни на кого не обращая внимания.
Уже тогда надо было понять, что он очень изменился, ничего не осталось от
милого ласкового мальчика. Я была в ее комнате, когда он вошел, в кожаном
пальто нараспашку, не сняв фуражки, не поздоровавшись, не замечая ее отца, ему
все были безразличны, он смотрел только на нее.
«Собирайся», – сказал спокойно, и моя бедная девочка стала
собирать свои вещи. Отец пытался ее образумить, ведь Вернер был женат, но она,
опустив голову, сказала: «Не надо, папа, я все равно уйду» – И ушла. Год мы ее
не видели. Она приехала, когда умер ее отец. У него всегда было слабое сердце,
а то, что его дочь… в общем, через год он умер, и она приехала его похоронить.
Я-то думала, она так страдает из-за отца, но после похорон она сказала: «Я не
вернусь к нему. Никогда. Он чудовище, настоящее чудовище». Но теперь ее некому
было защитить, да и отец вряд ли смог бы что-то сделать. Ходили слухи, что у Вернера
могущественные покровители. Он опять приехал за ней. Машина стояла у дверей, а
он даже не вошел в дом, прогуливался рядом, сцепив за спиной руки. Она надела
пальто и пошла к нему. Я смотрела в окно, как она идет, он молча распахнул
перед ней дверцу машины, помог сесть, и они уехали. И еще два года я ее не
видела. Потом она от него все-таки сбежала. Появилась ночью, измученная,
похудевшая. Она была беременна. Я-то думала, он отправил ее в Германию, где
было безопаснее, но он везде таскал ее с собой. Тогда она уже не питала никаких
иллюзий и знала, что он ужасный человек, но… понимаете, она все равно любила
его, простить не могла, но любила. Она не хотела возвращаться к нему. Ей надо
было где-то укрыться, спрятаться от него. И я отправила ее на дальний хутор к
своим родственникам. Они были добрыми людьми и готовы были помочь ей. Конечно,
он приехал и, не найдя Марту в доме, приставил пистолет к затылку нашей
кухарки, она помнила его еще мальчишкой, но я сразу поняла, что он выстрелит, и
сказала, где прячется Марта. Я не могла иначе. Я знала, что он выстрелит. Он
поехал за ней, но советские войска прорвали оборону немцев в том направлении, и
хутор уже был на их территории. Он все-таки туда добрался, не знаю как, но
добрался, об этом мне рассказали родственники уже после войны. Но Марты там к
тому времени уже не было. Оставаться на хуторе было опасно, и она ушла, как
только там появились русские, никто не знал, что с ней. Вернер, должно быть,
надеялся, что она вернется в Ригу, ведь идти ей было некуда. Но она не
вернулась. Последний раз он появился в октябре сорок четвертого, когда Ригу уже
освободили. Все еще надеялся. Я прятала его в нашем подвале почти три месяца.
Иногда он исчезал на несколько дней, думаю, он пытался найти ее, но в той
неразберихе разве можно было рассчитывать на удачу. А потом он ушел. И я была
уверена, что больше никогда его не увижу. После войны его искали. Его отца
арестовали, он умер в лагере в пятидесятом. О Марте не было никаких известий.
Сначала я надеялась, потом поняла: если бы она была жива, послала бы мне
весточку. Долго-долго я видела ее в своих снах в сереньком пальто, в котором
она тогда ушла из дома, с ребенком на руках. Я молилась за вас, даже не зная,
живы вы или погибли. Уже в семидесятом меня разыскал мужчина, назвался троюродным
братом Марты. У нее в самом деле был брат, до войны жил в Праге. Он
расспрашивал, не известно ли мне что-то о ее судьбе. Мы долго разговаривали,
хотя ничего сообщить ему я не могла. Не знаю, почему я ему не поверила. Он
пошел в гостиницу, и я отправилась за ним. В холле его ждал мужчина. Я стояла
возле дверей, не решаясь войти, он поднялся, повернулся ко мне. Ему тогда было
лет шестьдесят, на лице безобразный шрам через всю правую щеку, но я его сразу
узнала. Он все еще пытался ее найти.
– И вы не сообщили в милицию? Ведь он нацистский
преступник?
– Нет. Каким бы он ни был мерзавцем, но он… он любил
ее. По-настоящему любил. И она любила его. И никогда бы не простила мне.
Раздался щелчок, и запись прервалась.
– Вот и все, – вздохнула Татьяна. – Невероятная
история, правда?
– Да, – кивнула я, глядя за окно. Теперь уже никаких
сомнений быть не могло: мой дед эсэсовец, без колебания стрелявший в безоружных
людей, сукин сын и мерзавец, который всю свою жизнь любил мою бабку… Надо еще
как-то научиться с этим жить.
Конечно, сын за отца не отвечает, и уж тем более внучка за
деда, но в тот момент у меня было такое чувство, точно на плечах моих тяжкая
ноша и я даже с места сдвинуться не смогу.
