Два молодца на тротуаре, по виду какие-то недокормленные
студенты, радостно скалились прямо в ее чудный английский зонтик, и
похрюкивали, и махали ей руками в замызганных рукавах одинаковых джинсовых
курток, и предлагали повторить «на бис».
Видимо, наблюдали, как она мужественно лезла за зонтом на
панель у заднего стекла.
Глупо было изображать из себя гордую птицу чайку Нину
Заречную, но Анфиса изобразила — вскинула сумочку на плечо, нажала кнопочку на
брелочке, задрала подбородок и гордо прошествовала мимо студентов.
Шествие ознаменовалось попаданием в гигантскую лужу — ноги
моментально и фатально промокли, в сапожках захлюпало, а недоумки все ржали, и
ей казалось, что все вокруг понимают, что они ржут над ней.
Анфиса перебежала дорогу в «неположенном месте», прямо под
носом у толстого лимузина, и его толстый водитель укоризненно и необидно
погрозил ей пальцем.
Она добралась до кафе на той стороне, потянула тяжелую дверь
и сразу очутилась в сухом и ровном тепле.
Пахло кофе, хорошей выпечкой и еще чем-то вкусным.
Это было хорошее кафе. Одно из ее любимых, новых, которых в
последнее время открылось в Москве множество. И хорошее место было свободно — у
самого окна, под замысловатой и стильной лампой, сейчас погашенной. Музыка была
тихой, и огромный омут плазменного телевизора черен и пуст — ненавистное
«Fashion ТV», проклятие всех московских ресторанов, видимо, было на
профилактике.
Анфиса заказала полноценный завтрак, а не какую-то там
булочку с отрубями и тертую морковь.
Она заказала яичницу, апельсиновый сок, круассан, кусок
орехового торта, малину и большую чашку кофе.
Испытанный рецепт спасения — сытный завтрак, много кофе и
вкуснейший десерт.
Принесли яичницу, огромную, как поднос, посыпанную зеленью,
сдобренную беконом и ветчиной, и Анфиса накинулась на нее, словно никогда в
жизни не ела яичницы.
Когда закончилась малина и был выпит последний глоток кофе,
дождь кончился тоже, на небе откуда-то взялось солнце, и машины поехали
быстрее, и жить захотелось, и стало наплевать на «Хождение по мукам»!
Анфиса сунула английский зонт в сумку и отправилась жить
дальше.
* * *
Жить дальше означало, что она должна тащиться в офис к Илье
Решетникову и затевать там «независимое расследование», и это после того, как
она поклялась этой ночью в подвале больше ничего такого не делать и даже
призвала в свидетели святого Панкратия!
Впрочем, накануне они договорились, что поедут вдвоем с
Натальей, но утром Анфиса позвонила подруге и все перерешила — она не могла, ну
не могла прийти в аптеку после ночных приключений и делать там вид, что ничего
не происходит. Наталья мигом бы ее раскусила, и заведующая раскусила бы, а
радовать Лидочку своими переживаниями и испорченными нервами ей не хотелось.
Обойдется. У нее, у Лидочки, и так все хорошо.
Поэтому, пообещав Наталье, что вечером обязательно ей
позвонит, Анфиса отправилась в кофейню страдать и спасать себя куском орехового
торта.
Бабушка чуть не умерла, узнав о том, что внучка ночью
ползала по подземному ходу.
Впрочем, кажется, она только прикидывалась умирающей, на
самом деле приключение ее отчасти восхищало. А вот Клавдия непосредственно
после рассказа слегла с тряпкой на голове и только время от времени подавала
сигналы голосом, и все о том, какую змею они пригрели на груди, а точнее, змея,
и как этот змей отплатил им за все, что они для него сделали, чуть не уморив «девочку».
Змей покаянно курил, морщился и косился в сторону Клавдии,
лежавшей на диване, как косилась всегда московская сторожевая Грег, когда
съедала на кухне несанкционированную миску котлет.
В ходе следствия выяснилось, между прочим, что на месте
нынешнего соседского дома когда-то был барский флигель, еще когда вся усадьба
принадлежала бабушкиному прапрадедушке. Флигель после войны сломали, ибо он был
осколком «старой жизни», и раскатанные бревна еще долго валялись и гнили в
лопухах, а потом дальние дачники потихоньку уволокли их на свои участки. Это
происходило как раз в те времена, когда достать ничего было нельзя — ни досок,
ни гвоздей, ни бревен. Когда любое частное строительство вызывало у партийного
начальства законные подозрения в том, что конкретный дачник со своими бревнами
хочет уклониться от строительства коммунизма и бросить все силы на
строительство своего частного сортира. Партийное начальство никогда не
ошибалось в своих подозрениях, наоборот, оно было настолько прозорливо, что
заранее пеклось о возможных частных интересах граждан и гражданок я пресекало
их на корню.
Поэтому флигель разобрали, — чтобы в нем никто не поселился,
— а про подвал, разумеется, никто и не вспомнил.
На бабушкином участке старый погреб тоже почти не
эксплуатировался, потому что лет тридцать назад был возведен «новый», там было
посуше, попросторней, и рядом находилось помещение, где держали лопаты, грабли
и все прочее. Про старый забыли, он зарос бузиной, жасмином и плесенью, и отец,
пока был жив, все хотел его снести, да руки не доходили, а глинобитный сарайчик
не слишком и мешал.
Участок был огромный, и даже при наличии ненужного погреба
на нем вполне хватало места.
Все это, конечно, замечательно, но никакого света на тайну
смерти Петра Мартыновича не проливало.
Фотографию в немецкой форме бабушка рассмотрела сначала
через очки, а потом без очков. Затем поднесла ее стенающей Клавдии, которая
тоже разглядывала ее сначала так, а потом эдак.
— Не знаю, — сказала бабушка задумчиво, и Клавдия согласно
кивнула, как если бы та с точностью выразила ее мысли. — Понятия не имею. Кто
это может быть?..
— Даже не это главное, — осторожно заметил Юра, стараясь не
приближаться к Клавдиному одру, — главное, откуда она взялась на стене?! Или
наш сосед был в душе поклонником «Майн кампф»?! И зачем он ее на стену
повесил!?
— Да, — задумчиво подтвердила бабушка, — а ведь лет тридцать
назад за хранение такого портрета можно было… политическую статью получить. Выходит,
он его зачем-то хранил? Вряд ли она тогда у него на стене висела! Он ведь
учительствовал, и школьники к нему ходили, настучали бы обязательно, если бы
увидели. Тогда это было модно — стучать. Это сейчас можно хоть императора с
императрицей, даже если и китайского!..
— Что китайского, бабушка?
— Ну, китайского императора на стену вешать, и все только
обрадуются, что ты такой разносторонний человек, друг китайцев… А тогда…
— И все же он хранил, — громко сказал Юра. — А потом на
стенку повесил. Зачем?
— Да, если бы вы не были умалишенные такие, — заговорила
Клавдия с дивана, как портрет этот завидели, так и бежали бы оттудова, и в
милицию, в милицию!..
