— Может, она ему нравилась?
— Как она может нравиться, если это…
Тут она вдруг замолчала, словно какая-то мысль вдруг пришла
ей в голову.
Юра Латышев молчал, давая ей прийти в себя.
— Юр, а что здесь было раньше?
— Раньше — это когда?
— Раньше — до того, как построили этот дом? Он же не такой
старый, как наш, да?
— Видимо, нет, не такой.
— Значит, тут что-то должно было быть до него. Что тут было?
Он улыбнулся, и в темноте она услышала, что он улыбнулся.
— Я ее знаю, — сказал он весело, — меня тогда здесь не было.
Надо у бабушки вашей спросить или у Клавдии.
— Извините. Я забыла, что вы…
«Она забыла, что я никто? Она забыла, что я садовник,
телохранитель, водитель и мусорщик, как в одноименном концептуальном кино про
возвышенных людей? Она забыла, что это не я вырос в бабушкином доме, а она
сама? Она забыла, что я… просто прислуга?»
— Какая странная фотография. Очень странная.
— Почему? Обыкновенная фотография времен Первой мировой
войны.
Анфиса взяла у него фонарь, подошла и посветила в упор.
— Юра, — сказала она сердито. — Вы, как все, ей-богу!
Смотрите и видите только то, что хотите видеть! Какой еще Первой мировой
войны?! Поглядите внимательно!
Он взглянул — просто потому, что она его об этом просила.
Что там можно высмотреть и при чем тут фотография?!
Человек на фотографии был в фуражке и шинели, нафабренные
усики лихо закручены вверх. Глаза, густо подведенные щедрым ретушером, казались
очень яркими на бледном лице. Фон был расплывчатый и какой-то не слишком
понятный, не разберешь. Погоны тоже были не очень отчетливые, и Юра Латышев
придвинул поближе, чтобы рассмотреть.
Вот черт побери!..
— Ну что? — спросила Анфиса и покосилась на него. Его
подбородок почти лежал у нее на плече. — Увидели?
Он увидел, но… как-то не поверил своим глазам, что ли.
Изображенный на фотографии человек был в фашистской форме.
— А это, часом, не наш сосед, Юра? Может, он служил немцам?
— Нет, — сказал он сердито и сунул нос почти в стекло. — Ее
надо отсюда забрать. Посмотреть. Странно…
Он приподнял портрет и заглянул за него. Приподнял еще
чуть-чуть и снял с гвоздя. Осталось квадратное темное пятно и несколько
колыхающихся, как водоросли, нитей мягкой домашней паутины. Юра еще посмотрел
на фотографию и сунул ее за ремень, на спину, как пистолет в кино.
Анфиса проводила фотографию глазами. Юра одернул свитер.
— А почему вы думаете, что это не наш сосед?
— Анфиса, во-первых, если бы он и служил, вряд ли стал этим
гордиться и вывешивать себя на стену. Предателей родины нигде не жалуют, а в
нашей стране особенно. И потом, ну сколько лет было соседу? Ну, лет шестьдесят
пять от силы. Человеку на фотографии… сколько? Сорок пять — сорок восемь. Война
кончилась шестьдесят лет назад. Считайте.
Можно было и не считать, на самом деле.
— А вдруг это его отец?
— Немецкий офицер — отец Петра Мартыновича?!
— А может, он разведчик.
— Так, — сказал Юра. — Давайте посмотрим, что вы хотели тут
посмотреть, и вернемся домой. Мне здесь не нравится.
— Вы боитесь? — томным голосом американской дурочки из кино
осведомилась Анфиса.
Она обожала американское кино и никогда не могла взять в
толк, откуда в нем берутся такие идиотки — героини?! Зачем сценаристы
выдумывают их такими дурочками?!
Если в американском кино действует маньяк, значит, героине
непременно приспичит среди ночи прогуливаться по парку, хотя по телевизору и
радио день и ночь говорят о кошмарных преступлениях, которые этот самый маньяк
уже совершил!
Если в американском кино действует мерзавец, значит, героине
взбредет в голову непременно полюбить его чистой любовью, выйти за него замуж,
перевести на него все состояние ее папочки и смирно ждать, пока он не подстроит
ловушку с целью засадить ее в тюрьму, сумасшедший дом или на электрический
стул.
Если в американском кино действует бравый полицейский,
который спасает героиню от двух предыдущих категорий негодяев и строгим голосом
приказывает ей не покидать укрытия, значит, в разгар перестрелки ее непременно
понесет выяснить, отчего это так мяукает кошка. В результате выяснений она
непременно попадет в ловушку, ее возьмут в заложницы, будут бить и унижать до
тех пор, пока полицейский не спохватится и не вызволит ее — ценой ужасных
потерь.
Анфиса искренне считала, что после таких вот «разумных
действий» любой разумный мужчина вместо поцелуя наградит любимую пинком под
зад, и, собственно, именно этим пинком, а не поцелуем, фильм и должен
закончиться.
А что?.. Находка. Финальные титры на фоне женской задницы с
отпечатком мужского ботинка — это фурор. Впрочем, вряд ли прогрессивная женская
общественность это допустит.
— Я не боюсь, но эта фотография… странная. Нам нужно срочно
выяснить, что здесь было до войны. Нам нужно срочно выяснить, откуда у него на
руке воск и почему дверь была открыта, когда вы приехали с бабушкой! Вот что
нам нужно.
— И «пионеры», — не слушая ее, продолжал Юра, — которых
видела Клавдия. Что это за ребята и откуда они взялись? Зачем они приходили?
— Ну, если он учитель истории, может, он репетиторством
подрабатывал!
— Вот это нам и нужно выяснить.
— Посветите мне! — приказала Анфиса. — Давайте по порядку,
одно за другим.
Она подошла к белевшей в темноте кровати, наклонилась и
стала рассматривать. Юра вздохнул. Сколько раз все это было в прошлой жизни —
осмотр места происшествия, протокол, эксперты!.. Все повторяется на следующем
витке, только чуть-чуть по-другому.
Нет, не так. Совсем по-другому.
— Юр, а свет точно нельзя зажечь?
— Лучше пока не зажигать.
— Тогда светите, светите мне!
Он поднял фонарь над ее плечом и нацелил его на постель.
— Что вы хотите здесь увидеть?
— Капли воска. Я хочу понять, есть ли воск на постели.
— Вряд ли он лежал в кровати со свечой в руке.
— Очень смешно, — сердито сказала Анфиса. — А то я без вас
не понимаю, что вряд ли! Только воск откуда-то взялся!
