Должно быть, к ночи он стал сентиментальным. Он курил,
морщился, недоумевал, зачем курит, но все-таки курил и смотрел вниз. И очень
гордился собой.
У него бизнес, дело, которое ему подходит, он не ворует у
пенсионеров деньги, управляя пенсионными фондами, и не качает из земли газ. Он
занимается перевозками, — чинно и благородно. У него везде свои — в мэрии, в
управе, в ГАИ, — со всеми он ладит и ловко обходит острые углы и подводные
камни. Он не получил в наследство миллионного состояния, и за границей не
обучался, и — что поделать! — иногда даже путает ударения и окончания, но он смог!..
Он придумал себе дело, да еще такое, которое ему нравится, такое, при котором
не надо убивать и грабить, а по нынешним временам это уже большое достижение!
Ему нравятся грузовики, похожие сверху на шоколадные плитки, огромные,
неповоротливые, тяжелые, и ему нравится думать, что завтра они поедут в сторону
западной границы, повезут свои грузы, и вернутся, и поедут опять!
Иногда он ездил за рулем сам — когда не хватало водителей,
или случался какой-то форс-мажор, и это ему тоже очень нравилось, хотя бывшая
жена каждый раз, когда он «уходил в рейс», начинала биться в истерике и
кричать, что она выходила замуж не «за шофера» и если узнает кто-нибудь из
знакомых или родители!..
Но он любил дорогу.
Он был маленький, часто болел — опухали железки и приходилось
жить с колючим платком на шее. Это называлось «водочный компресс» — под платок
еще подкладывали желтую от стирок марлю и кальку, которая ломалась и
царапалась. Мать работала в конструкторском бюро, приносила кальку оттуда.
Водка ужасно воняла. Ему, маленькому, так казалось, он еще не умел ее пить и
получать от этого удовольствие.
Они жили тогда на севере — мать увезла семью на заработки,
но из этой затеи, как и из его последующего «создания семьи», ничего не вышло.
Отец как раз пил и получал от этого удовольствие. Собственно, только от этого
он удовольствие и получал. В доме было холодно, на окнах намерзали толстые
шубы, ничего не разглядеть, что там, на воле. Он был маленький, компресс душил
его, под ним подло и невыносимо чесалось, а ковыряться, чтобы почесать, не
разрешалось — платок держался плохо, мог развязаться. Он подтаскивал табуретку
к окну, вставал на колени и пальцем протаивал кружочек, чтобы можно было
смотреть. Кружок быстро затягивало тонкой морозной пленкой, и он опять
протаивал.
Под окном шли машины, тяжелые строительные грузовики. Мутный
от мороза свет фар возникал из-за поворота, секунду бил в глаза, так что
приходилось зажмуриваться, грузовик грохотал под стеной, очень близко, и
пропадал за следующим поворотом. Ему казалось, что там, где едут грузовики,
есть настоящая жизнь — веселая, трудная, без колкого компресса на шее, без
распухших железок, без отчаянного ожидания матери с работы. Ему очень хотелось
туда, на дорогу.
Он бы тоже работал. У него был бы овчинный тулуп нараспашку,
красное от мороза и ветра лицо, теплая кабина, маленький домик на колесах, с
вырезанным из журнала портретом пляжной красотки на передней панели. Ему тогда
казалось, что портрет красотки — это такой непередаваемый шик. И он поедет по
раскатанной ледяной дороге, и будет сигналить встречным грузовикам,
по-взрослому курить «Беломор» и обедать в придорожной столовой.
Ему очень нравилось обедать в «столовой». Мать иногда его
туда водила.
А по вечерам она читала ему книжку. Почему-то все время одну
и ту же, или он просто так запомнил?…
Книжка была про Ходжу Насреддина, и там, в этой книжке, было
столько юга, солнца, жары!.. Еще там были ароматные абрикосы, которые поедал
серый ишак, горные озера, чистые, как слеза, графитовые горы, восточные базары
и Большая Дорога.
Ах, как живо она ему представлялась, эта Большая Дорога, по
которой выступали караваны белоснежных верблюдов, ведомых бородатым
караванщиком, перевозивших афганские благовония, канибадамскую кожу и
кайруанские ковры! Еще там гарцевали арабские и текинские скакуны, горячие и
быстрые, как ветер пустыни. И тащился тот самый серый ишак, что от души поедал
абрикосы, и на нем ехал Ходжа Насреддин и во все горло распевал прекрасную песню.
С тех пор он полюбил дороги, и когда семья вернулась в
подмосковное Сафоново, где Илья заканчивал школу, он все тоже смотрел на
дорогу, все мечтал о путешествиях. И потом, ему нравилось, что вся его жизнь
связана с дорогой, и нисколько он не считал плебейством отсидеть трое суток за
рулем — Большая Дорога, прекрасная песня, тяжелая машина, чего еще желать!..
Кажется, дождь пошел, потому что пейзаж за окном стал как-то
расплываться и потек мутными каплями по стеклу, или опять в глазах потемнело,
что ли?
Он ткнул сигарету в пепельницу и обеими руками взялся за
голову и с силой сжал, чтобы она затрещала, как переспевший арбуз. Ему надоели
эта постоянная головная боль и пограничное состояние, которое он про себя
называл «закатывание глаз». Он все время жил будто под угрозой, что ему вот-вот
станет плохо, его «поведет», в глазах потемнеет. Еще его бесило, что он не
может контролировать это состояние, не может сказать себе «стоп», и самоуговоры
не помогают.
Ты здоровый молодой мужик, говорил он себе. Прекрати сейчас
же!.. У тебя просто истерика, вздохни поглубже и… и…
Ни в какое отравление он, конечно, не поверил.
Кому он нужен?! За что его травить!?
Да и способ какой-то… как бы это выразиться… женский, а в
его окружении решительно не было никаких женщин, которым хотелось бы таким
способом с ним покончить.
Бывшая жена? Он давал ей деньги и считал, что этого
достаточно, и вот вопрос — где она станет брать деньги, если Илья перестанет
давать? По причине смерти, к примеру?
Любовницы? В его жизненном штатном расписании не было такой
постоянно действующей единицы. Они появлялись и пропадали, и находились
следующие.
Однажды он месяца полтора проваландался с кассиршей из
супермаркета. Она была хорошенькая, «розовенькая», как он для себя
формулировал, очень любила подарки, курила дешевые сигареты и считала себя
шикарной женщиной. Очень быстро она поняла, что мужик на дорогой машине — это
ее шанс, выигрышный лотерейный билет, и глупо, получив его, не воспользоваться
выигрышем. Пришлось ее быстро бросить, и в супермаркет с тех пор он посылая
водителя Гену, сам не ходил.
Потом была какая-то студентка, чуть-чуть получше розовенькой
кассирши, но тоже так себе, не особенно. Она была образованной, то есть однажды
прочитала опус Паоло Коэльо и с тех самых пор знала о жизни все. Она наивно
ухаживала за ним, когда он несколько раз приезжал «в гости», то есть
переночевать, заваривала слабый чай, который он терпеть не мог, занимала его
умными разговорами. С разговорами как раз тоже вышла незадача, потому что очень
умной была его жена, очень умной, хорошо воспитанной, во всех отношениях
«тонкой», и он этой «тонкости» объелся на всю оставшуюся жизнь.
