— Да ничего. Говорят, что сейчас с перевозками очень сложно.
На таможне всех задерживают и проверяют на… наркотики, оружие…
Складки стали еще мучительнее.
— Что ты несешь, усохни, моя душа!
Иногда он выражался витиевато, и это было еще ужаснее, чем
его обычные, менее витиеватые выражения!
— Я просто беспокоюсь о тебе, — быстро сказала Мика, — и о
твоей работе. Я вчера программу «Вести» видела, и там как раз…
В дверь постучали, и в щель сунулся заместитель ее мужа.
— Илья, можно к тебе? Привет, Мика.
— Здравствуй, Дима.
— Заходи! Садись. Мик, у меня дела. Программа «Вести» к нам
не приезжала.
Заместитель с любопытством посмотрел на них обоих, но
садиться но стал — Мика стояла, а заместитель, в отличие от начальника, был
человеком воспитанным.
Все помолчали, а потом Илья Решетников спросил раздраженно:
— Ну чего, чего? Что тебе, Дима?
— У меня… договоры.
— Я просто хотела узнать, все ли у вас в порядке, — тихо
сказала она. Мика умела правильно разговаривать с Димой и знала, что она ему
нравится. — С вашей работой. Я слышала, что сейчас с перевозками большие
проблемы.
— У нас нет проблем, Мика, — любезно сказал заместитель. —
Мы работаем… как часы.
— Это очень приятно слышать, — улыбнулась Мика. — Илюша,
спасибо тебе большое. Я… пойду.
Она вышла в крохотную комнатку, служившую приемной, где
стоял секретарский стол и всегда паслись водители, уезжающие за границу. Перед
самым отъездом они получали бумаги в «центральном офисе», как шикарно это
называлось в конторе.
Мика не любила здесь бывать, потому что водители таращились
на нее во все глаза, и под их веселыми и внимательными взглядами она
чувствовала себя голой.
Здесь и сегодня было много народу, но знала она только
одного, Гену, который возил Илью время от времени и саму Мику, и даже ее
родителей, когда им нужно было уезжать за границу. Гена был красив киношной,
совсем не водительской красотой, обладал чувством юмора и известным шиком.
В комнатке все затихло, как только Мика вышла из кабинета,
хотя было шумно — и голоса доносились сквозь тонкие стены, и русалочий хохот
секретарши, и самодовольные мужские смешки.
Все уставились на нее. Щеки у Мики загорелись.
Трудно, ах, как трудно возрождать в себе «веру в народ».
Помогать своим мусульманским сестрам в их стремлении избавиться от
многовекового рабства и угнетения — значительно легче.
— Марина Николаевна!
— Здравствуйте, Гена!
— Вас не подвезти?
— Да нет, спасибо, я на машине.
— Как Илья Сергеевич сегодня? В настроении? — Это был
вопрос, как бы возвышавший Гену над остальными, признававший за ним право
разговаривать так с «барыней», хоть бы и бывшей.
Тишина стояла такая, что было слышно, как на улице чирикает
удрученный непогодой воробей, а за стенкой что-то басит Илья. Слов было не
разобрать.
— Он неважно выглядит, — сказала Мика и расправила плечи —
что она, в самом деле, так их боится! — Наверное, от усталости.
— Да ему с нами несладко приходится, Марина Николаевна! — и
Гена подмигнул остальным, признавая себя одним «из этих», но все же гораздо,
гораздо выше! — Мы ребята непростые, к нам особый подход нужен!..
Мика кивнула и все в той же тишине обратилась к секретарше —
вечно она забывала, как ее зовут!
— Вы, пожалуйста, дайте ему яблок. Тех, что я привезла. Это
семеринка, он их очень любит.
Секретарша кивнула, кажется, едва удержавшись, чтобы не
прыснуть.
— Вас проводить? — Это опять Гена с его мелитопольской
учтивостью.
— Нет-нет, — поспешно отказалась Мика. Еще не хватало, чтобы
ее провожал водитель. — Я знаю дорогу.
Он шикарно распахнул перед ней дверь, и она вышла, натягивая
тесные белые перчатки. И как только створка захлопнулась, в комнатке зашумели,
как обвал с горы сорвался, но она не стала слушать.
Сегодня. Все будет сделано сегодня, и проклятая проблема
перестанет изводить и мучить ее.
В конце концов, такие, как Илья, существуют в природе, чтобы
служить таким, как Мика. Иначе зачем они нужны?
* * *
Ночевать Анфиса опять поехала в Аксаково, потому что ей
обязательно надо было посоветоваться с бабушкой. Детективное расследование — да
еще такое, настоящее, серьезное, вовсе не пропавшие договоры! — надвигалось
неотвратимо.
Зачем она согласилась?!
В приемнике пели про весну, которая, как водится, «пора
любви», и трещали про то, что, как только снег сойдет окончательно, всем
немедленно и непременно нужно влюбиться, потому что весна — пора любви.
Анфиса никогда не влюблялась весной.
Впрочем, она вообще никогда не влюблялась и удивлялась,
почему на радиостанциях несут такие глупости.
Потом весна и любовь ей надоели, и она выключила приемник.
— Зачем, зачем, — пропела Анфиса, поворачивая направо с
Дмитровского шоссе, — вы удалились, моей весны златые дни?..
Кажется, в романсе было «куда», но «зачем» в данном случае
подходило больше.
На извилистой дорожке, которая сначала шла по лесу, а потом
сваливалась к ручью, Анфиса прибавила скорость и открыла окно — она всегда так
делала. Ветер был студеный и крепкий, все еще морозный.
Она ехала и думала про весну.
Кажется, я знаю, кто во всем виноват.
Во всем виноват тот самый вождь того самого племени, которое
с теплого юга забралось в болотистый холодный бор. Бор девять месяцев в году
был завален снегом, а в оставшиеся три его то заливало дождями, то изничтожало
пожарами, а племя во главе с вождем, вместо того, чтобы убраться куда-нибудь,
где посветлее и потеплее, упорно продолжало «осваивать территории».
И освоило, на беду всех тех, у кого весна — пора любви.
Не освоило бы, жили бы мы сейчас, к примеру, под Мадридом,
где объявляют чрезвычайное положение и в школах отменяют занятия, если
температура падает до минус трех.
Там, под Мадридом, наверное, не ждут весну так, как ждут ее
тут — истово, из последних сил, сжав остатки воли в замерзающих кулачках. И
вряд ли про нее, про весну, глупости всякие придумывают, вроде той, например,
что весна — пора любви.
На самом деле, Анфиса знала это совершенно точно, любовь
никак не зависит от метеорологии или вращения нашей планеты вокруг Солнца.
