— Уже нажаловались?
— Да никто не жаловался, Юра мне сказал, что он варит тебе
кофе. С каких это пор?
— А с тех, — издалека крикнула домработница, — что я
отказалась! У ней сердце болит, а она кофе пить! Сказала, не стану варить, и не
стану! А Юре вашему наплевать на вас!
— Бабушка, ты, же знаешь, что кофе на ночь тебе нельзя!
— Знаю. Мне про это говорил еще Марк Захарович покойный,
папаша нашего Захара Марковича! Нельзя, говорил, вам кофе, Марфа Васильна! И
курить, говорил, лучше бросьте! Сам не курил никогда и рюмки в рот не брал! Он
когда помер-то, Клавдия Фемистоклюсовна?
— Да уж… уж лет двадцать пять как. На Пасху.
— На Рождество он помер.
— На Пасху.
— Да тогда снег лежал!..
— Потому что Пасха ранняя была!
— Девушки, — перебила Анфиса, — какая теперь разница, когда
он помер?
— А и правда никакой, — уже в дверях сказала домработница. —
Ты руки мыла, девочка?
— Нет.
— Немедленно марш мыть руки и за стол! И так позднотища
такая, разве ж можно так поздно ужинать?
— Может, я не буду?
— Я тебе дам, не буду! Не будет она! Марфа Васильна, скажите
ей, чтобы руки шла мыть!
— Анфиса, вымой руки и за стол.
— Иду.
В просторной ванной с окном, выходящим в темный сад, было
тепло и хорошо пахло лавандовым мылом и чистой водой. Хрусткое льняное
полотенце было пристроено на рогатую вешалку, и еще стоял кувшин с синим
цветком на выпуклом боку. Анфиса помнила этот кувшин столько, сколько помнила
себя. За окном, в чернильной и очень весенней темноте, политой сверху холодным
светом, росли старые деревья. Яблоневый сад примыкал прямо к дому, а лес
начинался уже за ним, и там ничего нельзя было разглядеть, так плотно стояли
деревья.
Анфиса никогда и ничего не боялась, особенно в бабушкиной
усадьбе, а тут вдруг почувствовала себя неуютно, как будто с той стороны
тонкого стекла, из весенней чащи, кто-то смотрел на нее, не отрываясь и не моргая.
Или луна смотрела?..
С этой стороны дома никого не могло быть — Юрин коттеджик
стоял у ворот, — но она чувствовала, что там кто-то есть!
Дом был очень старый, построенный «без дурачков», как это
называл Иван Иванович Калитин, поэтому звуков с улицы никаких не доносилось,
только иногда булькала вода в трубах отопления.
Анфиса вытерла руки, изо всех сил стараясь не волноваться,
погасила свет — как будто с ходу упала в банку с тушью — и приблизилась к окну.
Ничего не было видно, кроме массы деревьев, которые стояли, не шелохнувшись, и
стекло моментально запотело от ее дыхания.
Анфиса протерла его ладошкой, Ничего. Ничего.
Луна светила и впрямь очень ярко, и казалось, что свет ее с
каждой секундой прибавляется, и черно-белая картинка за окном проявляется все
четче — глаза привыкали к темноте.
Ничего.
Но она твердо знала — там, в этой темноте, что-то
затевается.
— …А я сколько раз вас просила, Клавдия Фемистоклюсовна,
никаких пирогов нам не печь! А вам все равно, хоть я сто раз скажу, хоть
двести!
— Да лучше моих пирогов ничего на свете нет!
— А фигура?
— На что нужна ваша фигура, если поесть как следует нельзя!
Анфиса шла по коридору, и голоса становились все громче,
будто накатывались на нее. У дверей гостиной она приостановилась на секунду и, помедлив,
оглянулась назад. В конце широкого коридора тоже было окно, плотно прикрытое
толстыми шторами.
Да что за ерунда!.. Никого там нет и быть не может!
Анфиса отворила дверь и вошла в гостиную.
Домработница и хозяйка с двух сторон сидели за круглым
столом, где было приготовлено место и для Анфисы. Белая скатерть с бахромой
свешивалась веселым краем, и что-то вкусное было расставлено на ней, и пироги,
пироги — горой на овальном блюде!
Клавдия, оттопырив толстый мизинец, откусывала от пирога с
капустой, а Марфа Васильевна ничего не оттопыривала и откусывала от ватрушки.
От самоварчика к лампе поднимался уютный пар.
Неизвестно, как это получалось, но к приезду Анфисы всегда
поспевал самовар, и зимой и летом. Клавдия топила его в кухне, где была специальная
вытяжка для самоварной трубы. Когда ее делали, прораб чуть ума не лишился — все
никак не мог понять, зачем на современной кухне вытяжка для трубы!
— Садись, садись скорее, все остынет. Вот курочки кусочек, —
домработница захлопотала, вкусно звякнула тарелка, салфетка зашуршала. — И
овощей тебе положу.
— Спасибо, Клава!
— Ешь без разговоров, исхудала вся!
— Ужасно, — пожаловалась бабушка, примерилась и взяла с
блюда второй пирог, — как это можно на ночь так трескать!
— Так если вы днем не трескаете ничего!.. Анфиса, она целый
день тебя ждала, вот первый раз только села! А за весь день чашку бульона…
— Я на диете!
Домработница закатила глаза, всем своим видом демонстрируя
отвращение к диете. Анфиса уже грызла свою курицу, и так вкусно ей было, и так
весело, и так нравилось, что она у бабушки!
— Все правильно, — сказала она с удовольствием. — Бабушка
все правильно говорит. Надо есть мало, и тогда дольше проживешь.
— Тю! — непочтительно отозвалась домработница. — Да от
голода и злости раньше всех помрешь!
— Господи, как вкусно, — пробормотала бабушка и взялась за
третий пирожок.
— И не говори, — поддержала Анфиса и взялась за первый.
— Ешьте, девочки, ешьте, а вот эти, с краю которые, с мясом.
Анфиса, ешь, ты любишь с мясом!
— Бабушка, а про что ты утром загадками говорила? Про собаку
Баскервилей какую-то?
— Тут сплошные загадки, дорогая моя.
— Где?
— У Петра Мартыновича, соседа.
— Мало он нам крови попортил, — вступила Клавдия, — вы еще
загадки его разгадываете!
— Да откуда он взялся, сосед-то? Ты же с ним никогда в жизни
не разговаривала!
— Никогда не разговаривала, а вчера вот побеседовала.
— Анфиса, чаю налить?
— Налей, Клава. Так что там с соседом?
— А с мясом я Юрке отнесу. Он ведь тоже человек. Небось
пирожка-то охота!
Бабушка изящна доела, отряхнула пальцы, убрала с колен
салфетку, откинулась на спинку и с удовольствием закурила. Расслабленно она
всегда сидела только в кресле, а на, стуле — с прямой спиной и сомкнутыми
коленями, как солдат на параде. Считала, что разваливаться женщина решительно
не может себе позволить, если только она настоящая женщина, конечно. То, что
она откинулась на спинку, могло означать, что сейчас «будет история».
