– Понятия не имею, – ответил Троепольский любезно.
Перегнувшись, он по одной вытаскивал бумаги из толстой папки. Просматривал и
швырял на ковер. – Почему-то все оставляют грязную работу именно мне. Все мило
сообщают мне новости, как будто я один должен копаться во всем этом дерьме!
– В каком дерьме? – это Ира спросила. – Что случилось?
– Все что-то знают, – продолжал Троепольский, словно не
услышав ее вопроса, – и никто ничего мне не говорит.
– Какие новости? Кто тебе… не говорит?! Троепольский дернул
ящик, и из глубины его вдруг вывалилась на свет пачка сигарет “Собрание” –
зеленые, фиолетовые, розовые и желтые. Красота.
Сизов никогда не курил “Собрание”. Мужская половина
человечества в их конторе, подделываясь под шефа, курила исключительно
“Давыдофф” или “Парламент”.
Троепольский взял в руки пачку так, словно внутри мог
оказаться управляемый фугас. Потом обвел глазами сотрудников. Те моментально
потупились. Никто не понимал, в чем дело, но всем было ясно, что с шефом что-то
не так.
“У последней черты” – так назывался один замечательный
роман, принесенный кем-то в контору и охваченный всеми сотрудниками без
исключения.
– Чьи это сигареты? Молчание.
– Чьи это сигареты?!
– Сизова, наверное, – откашлявшись, сказала Ира. – Если они
лежат у него в столе!
– И вообще, – из-за угла высказалась Шарон, – когда
происходит отсутствие в смысле отъезда, обыск обыскивать никто не разрешал! Это
низко со стороны моральных норм.
– Это мои сигареты, – спокойно сказала Полина. – Ты же
знаешь.
– Как они оказались в столе у Гришки?!
Полина наклонилась и ссадила на пол китайскую хохлатую.
– У него свои кончились, а вас никого не было. Он попросил у
меня, я дала ему пачку. Он взял ее, и все. Наверное, он себе потом купил, а эти
припрятал на всякий случай.
– Когда? – Что?..
– Когда он просил у тебя сигареты?
– Дня три назад.
– Скажи мне точно! – крикнул Троепольский. – Ну, давай,
вспоминай!
Полина переглянулась с Маратом, тот переглянулся с Ирой, а
она еще с кем-то переглянулась.
– В день, когда Федька не пришел на работу. Я потом уехала
за собакой, ты меня отпустил. А утром у меня Гришка попросил сигарет. Я дала. Я
ему еще сказала, что я себе куплю, потому что все равно мне в город надо.
Троепольский открыл квадратную пачку. В ней болталось всего
несколько разноцветных сигаретных палочек.
Выходит, Гришка почти все выкурил?!
Он курил цветные сигареты, а накануне Федор сказал ему:
“Только посмей, и я тебя убью!” – и сам был убит.
Кто-то приходил к нему в тот вечер – ошибся подъездом.
Натали сказала – девушка в капюшоне. Кто-то курил на лестнице сигареты
“Собрание” – в банке остался яркий окурок с золотой полоской. Логичней всего
предположить, что курила та самая “девушка в капюшоне”, тем более что это были
как раз ее сигареты.
А Сизов?! При чем тут Сизов?!
Троепольский сунул сигареты в задний карман и вытряхнул еще
несколько папок. Гришка не простит его, когда узнает, что в его отсутствие он
обыскивал его стол! Да еще на глазах у всей конторы!
Одна из них, самая тоненькая, развалилась на две части, открылась
посередине. В ней было всего несколько бумажек и диск в пластмассовой обложке.
Троепольский просмотрел бумаги. Диск – он узнал бы его, даже
если бы перед ним вывалили все существующие в конторе диски! – содержал первый,
самый давний вариант пропавшего уралмашевского макета. Бумаги тоже имели
некоторое отношение к трижды проклятому Уралмашу – какой-то счет, уведомление о
сроках работ, цветные распечатки.
На каждой бумажке – Троепольский стал реже дышать, когда
увидел это, – было написано черным фломастером: “Смерть врагам!”
* * *
В комнате было душно и как-то тесно, словно слишком низкий
потолок не позволял выпрямиться в полный рост, хотя очень хотелось.
Троепольскому казалось, что если он встанет с дивана, то непременно уткнется
черепом в побелку.
Он задрал голову и посмотрел вверх, но ничего особенного там
не увидел.
Ему очень хотелось курить, но сигареты были далеко, в
куртке, и для того, чтобы достать их, нужно было встать, а встать Троепольский
никак не мог.
Давно он не чувствовал себя так погано.
Нет, не так. Никогда он не чувствовал себя так погано.
Он еще посидел на краю дивана – и сам диван был очень
неудобный, и все, что только что случилось на этом диване, тоже было очень…
неудобным. Он оглянулся через плечо, обнаружил вздыбленные подушки и сбитое
одеяло – “следы страсти”, разумеется, – сморщился и отвернулся.
За одеялами и подушками произошло движение, взметнулась и
упала белая рука, и девушка спросила хрипло:
– Как ты там?
И вопрос, и хриплый голос были словно из американского кино
“про любовь”. Троепольский никогда не практиковал ничего в духе американского
кино.
– Мне бы сигарету.
– Здесь курить нельзя! – переполошилась Лера. – Мама придет
и непременно унюхает. И меня потом замордует!
– Мама замордует, – повторил Троепольский, зачем-то прикрыл
мятым неаппетитным одеялом длиннющие аппетитные ноги, поднялся и пошел в
прихожую – за сигаретами.
Вернулся, плюхнулся на диван и с облегчением закурил.
– Ты что? – вскинулась Лера. – Я же просила не курить!
Троепольский молчал и курил.
Такая форма протеста, как в пионерском лагере. Очень удобно
и, главное, ни к чему не приведет.
Она забрыкала ногами, выбралась из-под белых гор и села
рядом с Троепольским. Шелковые волосы мотались у него перед носом.
– Дай мне тоже сигарету, что ли. Троепольский поводил у нее
перед носом пачкой.
Лера вытащила сигаретку, прикурила и сощурилась на дым –
очень шикарно. Троепольский покосился на нее.
Она раздражала его ужасно. Почему-то именно сейчас – после
“вспышки страсти”.
Никогда после его “вспышек” неловкость и стыд не мучили его.
Когда выяснялось, что девушка-красавица ему вовсе не подходит – а выяснялось
это, как правило, после, а не до, – он уходил и не оглядывался. Переживать и
мучиться вопросами, как и почему все случилось, даже не приходило ему в голову.
Зачем, черт возьми, он с ней переспал?!
