Дочь выскочила из-за стола, посмотрела бешеными глазами,
кое-как обулась, и дверь бабахнула, закрываясь.
Мать пожала плечами, хотя никто не мог ее видеть – впрочем,
как правило, ей было достаточно одного зрителя, самой себя.
– Вся в отца, – сказала она и пересела так, чтобы видеть
себя в полированной дверце кухонного шкафа. – Тот был совершенно, совершенно
ненормальный!
Полированная дверца отражала розовую щеку, пижамные оборочки
и рюши, растрепанную легкую стрижку. Такая стрижка в салоне стоила сто
пятьдесят долларов, а на туфли и стрижки денег она не жалела никогда.
Брат иногда кривлялся, давал меньше, чем нужно, но все-таки
давал. Она усмехнулась, потянулась гладким и тоже розовым под пижамой телом и
налила себе остывшего кофе из кофеварки.
“Галка, иди работай! – бушевал он в последний раз, – Ты же
молодая, диплом у тебя есть! Ну сколько это будет продолжаться?! Я не могу всех
содержать до смерти!! ”
До смерти, подумала сестра, прихлебывая кофе. До смерти.
Смерть пришла гораздо раньше, чем предполагал ее брат. Как странно.
“Я не могу работать, – отвечала она ему, чуть не плача, – ты
же знаешь, Феденька! Я не переношу чужих людей. Я… я устаю от них. Я не могу с
ними. Они на меня… давят!”
“Ничего, совсем не задавят, – отвечал ее непробиваемый
братец, – приходи к нам в контору, у нас как раз секретарша рожать пошла!
Троепольский орал на всю контору. Давай, Галка! Я тебя возьму”.
Но одна мысль о том, что она пойдет на работу – да еще
секретаршей, прислугой, девочкой на побегушках! – внушала ей отвращение и ужас.
Брата она уже почти ненавидела – как он смеет предлагать ей подобную дикость?!
Она окончила университет, она человек “с университетским образованием”, и
работу ей надо соответствующую – красивую, не требующую усилий, такую, чтобы
все могли смотреть на нее и восхищаться ею! Какая еще секретарша!
Брат отвязался от нее, потому что она заплакала, а он не
выносил женских слез. Но на этот раз плакать ей пришлось довольно долго. Между
затяжными детскими всхлипами ее вдруг поразила ужасная мысль – ибо она всегда
рыдала и думала о своем. Неожиданно она поняла, что в следующий раз ее рыдания
не помогут. Федя даже не смотрел на нее, таращился в свой компьютер, качал
ногой в стоптанной тапке.
Она рыдала, а он качал ногой!
Она унижалась, а он смотрел в компьютер!
Она просила, а он раздумывал, дать денег или не дать –
вполне мог и не дать!
А потом ему позвонили, и Галя поняла, что дело плохо –
совсем. Просто хуже некуда. Брат говорил две минуты, и моментально вытолкал
Галю взашей, и денег дал, даже немножко больше, чем она просила, – все из-за
звонка.
Она растерялась. Она не знала, что предпринять.
Она начала было его расспрашивать, но Федор весело и
решительно выставил ее за дверь, так и не ответив ни на один ее встревоженный
вопрос.
“Ты должен быть осторожен, – умоляюще сказала она на
прощание. – Очень, очень осторожен! С такими вещами не шутят, это… опасно!”
“Я и не шучу”, – уверил он очень серьезно, и Галя ему
поверила. Он не шутил.
Она ушла от него с явственным ощущением неотвратимости
надвигающейся катастрофы и сознанием, что нужно что-то срочно предпринять –
такое, что образумило бы ее несчастного брата.
Только… что? Что?!
Советоваться с дочерью было бессмысленно – она глупа, хоть и
очень хороша собой. Впрочем, может быть, она так хороша собой именно потому,
что глупа.
С матерью? Она еще глупее, чем дочь.
И Галя посоветовалась с Толиком.
Толик был ее любовником много лет – верный, славный,
проверенный Толик, гораздо более надежный, чем самый преданный муж. Толик
подумал и подтвердил, что дело плохо.
А потом… потом…
Галя поднялась со стула, зачем-то передвинула его к окну,
потом вернула на место и поставила в раковину кружку. Смотреть на свое
отражение ей больше не хотелось, словно она боялась увидеть там нечто такое,
что свело бы ее с ума – вполне могло.
На засыпанном крошками кухонном столе валялись какие-то
мятые бумажки, вытряхнутые Лерой из сумки. Она была патологической неряхой, ее
дочь.
Галя некоторое время раздумывала, что делать, – соблазн
оставить все, как есть, был велик. Лерка приедет ночью, есть, пить и скандалить
не будет, а завтра утром придет домработница и… что-нибудь придумает. Галя
очень любила это выражение.
Федя “что-нибудь придумает”, и деньги появятся как по
мановению волшебной палочки.
Мама “что-нибудь придумает”, и маленькая Лера целую неделю,
а то и две, поживет с бабушкой, чтобы Галя могла спокойно отдохнуть.
Домработница тоже “придумает”, и белье постирается, суп
сварится, посуда помоется.
Чем разгребать этот дурацкий стол в неаппетитных крошках,
гораздо лучше… полежать часок в ванне. Правда же лучше?
А если Лерка приедет раньше? Увидит, что мать даже чашку не
помыла, разорется, и не остановить ее будет – вся в отца.
Двумя пальцами Галя взяла тряпку с края раковины – тряпка
была мокрая и холодная, как жаба, – плюхнула в середину стола и повозила.
Крошки посыпались на пол.
Вполне удовлетворенная результатами своего труда, она
поволокла тряпку обратно, заехала в кучу бумаг, они разлетелись по всему полу,
одна даже под плиту спланировала.
Галя поморщилась, переступила пушистыми тапочками, присела и
стала собирать бумажки.
Перед глазами мелькнуло что-то черное, непонятное, и,
перевернув мятый листок, она прочла.
“Смерть врагам” – было написано толстым черным фломастером
на обратной стороне какой-то официальной бумаги.
Галя прочитала еще раз, шевеля губами, замерла и взялась
рукой за сердце.
* * *
– Давай здесь направо! – велел Марат и незажженной сигаретой
чуть не ткнул Белошееву в глаз. Тот отшатнулся.
– Не лезь ко мне, я сам все знаю!
– Я не лезу. Давай направо, кому говорят!
– Нам прямо.
– Прямо мы сейчас в пробку впендюримся! Да поворачивай ты!
Белошеев поворачивать не стал – если каждый раз
поворачивать, когда тебе советуют, пожалуй, так по кругу и станешь кататься!..
– Да говорю же, пробка там, и мент стоит! Где ты теперь
повернешь?!
– Где надо, там и поверну! Я каждый день на работу езжу!
– И я каждый день езжу! Если пробку можно объехать, значит,
надо объехать!
