Представив себе Гену Березина в роли директора музея, Федор
улыбнулся. От разговора с Геной ему стало веселее, и чувствовал он себя
значительно уверенней.
— Я подумал, что Олегу… то есть Олегу Петровичу, это может
как-то пригодиться.
— Ты давай жди Викторию и смотри в оба! — велел Гена. —
Везет тебе, парень! Если бы из-за меня такая деваха по собственной воле в
неприятности ввязалась, я бы от счастья заплакал, вот ей-богу!
Федор совершенно ничего не понял.
Как — из-за него?! Что значит — из-за него?!
— Да она просто человек хороший! — зачем-то сказал он. —
Энергичная такая!
— Энергичная, как же, — засмеялся Гена. — Ну, бывай пока!..
И тут из-за спины вкрадчиво спросили:
— Федор?
От неожиданности он выронил телефон, который с пластмассовым
стуком упал на мрамор рядом с чьим-то не слишком чистым ботинком. Федор
подобрал телефон и медленно разогнулся.
Директор музея смотрел на него задумчиво, и Федор понятия не
имел, что именно он слышал из их разговора с Геной.
— Здравствуйте, юноша.
— Здравствуйте, Петр Ильич.
— Секретничаете?
Федор решил, что отпираться глупо.
— Пытаюсь.
— Вы слышали о нашем… чрезвычайном происшествии?
— Да, Петр Ильич.
— Ну-с, и ваши соображения?
Федор с тоской посмотрел на него. Директор был высокий,
худой, в золоченых очках и клетчатом пиджаке с нашивками на локтях — идеальный
музейный служащий высокого ранга, доктор наук, профессор, признанная мировая
величина и авторитет во всем, что касалось русского искусства.
— Я не знаю, что вам сказать, Петр Ильич, — тихо признался
Федор.
— Самое грустное, что коллекцию мог вынести только свой
человек, — помедлив, произнес директор. — Вы это прекрасно понимаете. Кто-то,
кому мы все это время доверяли! И это самое печальное. Наш музей — не только
выставочные залы и запасники! Наш музей — это сообщество единомышленников,
людей, для которых есть нечто более важное, чем деньги. А среди нас оказался
предатель. Вы понимаете?
— Понимаю, — согласился Федор.
— Я давал вам рекомендацию в аспирантуру, — зачем-то
прибавил Петр Ильич. — Вы отличный специалист, Федор Алексеевич. Мне будет
обидно, если вы решите сменить работу.
— Вы хотите меня уволить?
— Пока нет. — И договорил после паузы: — И все же я не верю,
что это кто-то из своих. Марья Трофимовна?! Марии Викторовны?! Ваша матушка?!
Люди с безупречной репутацией, преданные своему делу, проработавшие не один
десяток лет!
— Мама ни при чем, Петр Ильич!
— Я тоже абсолютно в этом убежден. Абсолютно. Я нисколько не
удивлюсь, если окажется, что шум был поднят напрасно, и просто в наши описи
вкралась некая досадная ошибка, и коллекция просто-напросто окажется в другом
месте. Вы работаете в запасниках, Федор Алексеевич. Скажите, такое возможно?
У Федора голова шла кругом, и было очень стыдно. Так стыдно,
что даже перед глазами потемнело — должно быть, от прилива крови!..
— Что же вы молчите, Федор Алексеевич?
Федор прочистил горло,
— Возможно.
— Я тоже так считаю.
Господи, думал Федор, почему так трудно?! Почему я был
уверен, что это так легко — украсть и жить дальше, ни в чем не сомневаясь?! Я
украл, и теперь они все это знают и выручают меня изо всех сил, каждый
по-своему, а я столько лет их ненавидел и считал, что несу непосильную ношу?!
Оказалось, что непосильно нести то, что я взвалил на себя
сейчас, — распроклятое чувство вины за то, что я сделал! Я обманул их, а они,
вместо того чтобы броситься на меня всей сворой, пытаются меня спасти?! И почти
незнакомый Олег Петрович, и мать, и Петр Ильич, и даже Виктория!
И тогда кто же я?! Кто?!
— Ну-с, желаю вам хорошего дня, — сказал директор и
повернулся на каблуках, чтобы идти. — Там с вами хотели переговорить из
милиции, так вы дождитесь их.
— Конечно. Петр Ильич!
— Да?
— А почему вы рассердились, когда Марья Трофимовна позвонила
в милицию?
Директор остановился возле высоченной двустворчатой двери с
вырезанными царскими вензелями. Остановился, снял очки, покопался пальцем в
нагрудном кармане, достал замшевую салфеточку и стал протирать очки.
Федор ждал.
— Видите ли, Федор, я с самого начала не верил в то, что
кто-то из наших сотрудников способен на такое. Не верил и не хотел, чтобы в
дело вмешивались правоохранительные органы с их… специфическим подходом. Я уверен,
что мы сами сможем все уладить, без громкой огласки и лишнего шума. Я дорожу
репутацией нашего музея и людей, которые в нем работают. Это очень просто.
— Просто, — согласился Федор Башилов. — Я уйду с работы,
Петр Ильич, когда все закончится. Вы меня отпустите?
Директор нацепил очки и посмотрел на него:
— Не без сожаления, Федор Алексеевич. Не без сожаления.
Поклонился коротким поклоном и исчез за высокой дверью с
царскими вензелями.
Федор сбежал по лестнице на один пролет и уставился в
полукруглое окно, выходившее в музейный садик, который нынче был засыпан
снегом.
Лучше бы еще раз избили, подумал он. Ей-богу, лучше.
Ноша на самом деле оказалась непосильной.
В отделе русского искусства царили скорбь и отчаяние. Марья
Трофимовна с ним не разговаривала, обе Марии Викторовны судорожно сморкались, а
Нелечка все таращила глаза и время от времени качала по адресу Федора головой,
и он сбежал от них к соседям, в отдел малых голландцев, но и там не было ничего
хорошего. Все разговаривали только о краже и смотрели на Федора не просто так,
а с неким смыслом.
Он вышел на улицу — это называлось «в город», хотя музей
стоял в центре Москвы, а вовсе не за городом, — и в киоске купил себе сосиску в
тесте, вспомнив того, вчерашнего лоточника, накормившего и напоившего его
просто так.
Много лет Федор Башилов был уверен, что никто ничего и
никогда не делает просто так, а только с умыслом и только в свою пользу! Отец
всегда так говорил, а отцу Федор когда-то безоговорочно верил. Ему показалось,
что это было давным-давно.
Он сидел на холодном парапете, отделявшем улицу от проезжей
части, жевал сосиску и все время посматривал на часы. Виктория должна приехать
в четыре, и он понятия не имел, как дожить до этого времени! Хоть бы скорее, и
хоть бы все получилось — чтобы Петр Ильич перестал смотреть на него с таким
брезгливым и отчужденным сочувствием! Чтобы Марья Трофимовна перестала
потрясать в отчаянии своими сухонькими ручками, чтобы все стало как было, потому
что это «бывшее» оказалось самым замечательным в жизни!
