Она тогда из Парижа вернулась потому, что в Москве был
Алеша, милый, любимый, единственный Алеша, который только и был ей нужен, а
Париж ей был совсем не нужен!
Вспомнив про Париж, Вероника улыбнулась. Как много там всего
было хорошего, особенно месса в соборе Святого Северина, на Левом берегу Сены!
Там играл орган — никогда в жизни она больше не слышала, как играет орган в
соборе!.. И Христос летел, раскинув руки, и жизнь была прекрасной, и хотелось
плакать от счастья, и впереди была только радость — любовь, молодость,
предчувствие важных и светлых событий.
Должно быть, она задремала и проснулась от того, что где-то
далеко внизу, в шахте, что-то грохнуло и лифт поехал.
Она вздрогнула, открыла глаза и поднесла к ним часы.
Около шести. Нужно выбираться отсюда.
Тело не слушалось ее, подводило, и болело везде, кажется,
даже зубы болели, и, преодолевая себя, она пошла по лестнице вниз, и холодно ей
было, и есть хотелось, и тревога опять накинулась на нее, стала терзать желтыми
острыми когтями.
Она не знала, как выбираться отсюда, от Китайской стены, но,
слава богу, пришла какая-то ранняя маршрутка и довезла ее до метро!..
Совершенно разбитая, она приехала домой и, как только
вставила ключ в замок, поняла, что в квартире кто-то есть.
Ей стало жарко, хотя до этого она вся тряслась от холода и
мечтала залезть в горячую ванну. Очень полную и очень горячую!..
Бояться у нее уже не было сил, и она вдруг подумала:
провались они все пропадом, эти ублюдки, которые так ее напугали и так мерзко
ей угрожали!..
Решительной рукой она распахнула дверь, зажгла свет,
привычно вспыхнувший в тесной прихожей, и спросила очень громко:
— Кто здесь?!
Что-то зашевелилось в комнате, упало и покатилось, и в
прихожую выскочил Федор.
Ее сын Федор, заросший, здоровенный, длинноволосый, с
разбитой губой и какой-то вмятиной на щеке!..
— Мама!!! — Он заорал так, что эхо грянуло в тесной
прихожей, и в два прыжка подбежал к ней, давя какие-то черепки на полу. Она
никак не могла вспомнить, откуда они взялись.
— Мама!!! — заорал он еще раз, подхватил ее на руки и сильно
прижал к себе. — Ты что?! Сдурела?! Где ты была всю ночь?! Где тебя носило?!
Куда ты подевалась?!
Под майкой у него бухало сердце, и его волосы лезли ей в
глаза, и она целовала его счастливую небритую морду и, кажется, рыдала, а может
быть, смеялась.
— Мам, ты что?! Я приехал, тебя нет, ваза разбита, на полу
лужа!!!
— Какая лужа, Феденька, сыночек, ты что?! Ты жив, да? Жив?!
С тобой ничего не случилось?!
— Нет, блин! — рявкнул он и еще раз прижал ее к себе, а то
было отпустил. — Со мной ничего не случилось, а вот ты где была?! Где ты была,
я тебя спрашиваю?! Ты что, позвонить не могла?! Я тут чуть с ума не сошел!!! Я
все больницы обзвонил!!! Я тете Вере звонил!! Я всем звонил!!! Где ты шлялась,
черт тебя побери?! И еще в кухна окно открыто, и лужа на полу, замерзла почти!
— Я… я просто забыла закрыть, Феденька!
— Какого лешего ты его открывала-то?! И вообще, где ты
была?!
— Тебя искала, — выговорила Вероника и прижалась к его
майке. — Я даже к Димке ездила, к Митрофанову! Помнишь его?
Федор выпучил глаза.
— Куда ездила?! Зачем тебя к нему понесло!! Чего тебе
дома-то не сиделось?!
Сверху он размашисто поцеловал ее в макушку и пристроил ей
на голову щеку.
— Ма-ма! — Он потерся об нее щекой. — Где ты ночевала?
— У тебя телефон не отвечал…
— Да у него на морозе батарейки сдохли! Дерьмо потому что
батарейки! Поду-умаешь, телефон не отвечал, в первый раз, что ли, у меня телефон
не отвечает!
— Марья Трофимовна звонила. И еще какие-то люди. И Вера
Игнатьевна, — заговорила Вероника совершенно счастливым голосом. — И по НТВ
сюжет показали, что у нас в музее ЧП, и как раз в вашем отделе. Я так
перепугалась, Федя, ты представить себе не можешь, как я перепугалась! И я
поехала тебя искать, у тебя мобилъник не отвечал.
Счастье стекло с него, как вода.
Он опустил руки, сделал шаг назад и, кажется, даже стал
меньше ростом, хотя только что был здоровенный, как шкаф.
— Федя?!
Он покивал, как будто сам себе, и ушел в комнату.
— Федя?!
— Мам, ты только не переживай. Полы на кухне я вымыл.
— Какие полы?!
— Ну, где лужа была. Там еще масло какое-то было разлито, я
вытер.
Вероника стащила сапоги и пошла за ним в комнату прямо в
куртке.
— Феденька…
Он зачем-то трогал корешки книг огромной, совершенно мужской
ладонью. Вероника смотрела на него.
Он дернул плечом.
— Мам, что ты смотришь на меня, как на покойника?!
Вероника подошла поближе и развернула его к себе. Он избегал
ее взгляда, все отворачивался, косил, рассматривал пол и книги. Дались ему эти
книги!..
— Федя, самое главное, что ты жив и здоров, — твердо сказала
мать, как говорила когда-то в детстве. И когда она так говорила, становилось
ясно, что все уладится.
Как-нибудь да уладится, ничего, не пропадем!
— Ты жив и здоров, а все остальное решаемо. Ты слышишь меня?
Он взглянул на нее.
— Мама, это я украл из музея серебро и бронзу. Демидовские.
Он ждал, что она хлопнется в обморок, или, по крайней мере,
изменится в лице, или начнет, по своему обыкновению, кудахтать.
Она не сделала ни того, ни другого, ни третьего.
— Я уже догадалась.
— Ну?!
— Что — ну?!
Он опешил.
— Ну, скажи мне что-нибудь!..
Вероника подумала и сказала:
— Воровать нехорошо.
— Мама, я тебя серьезно прошу! Скажи мне что-нибудь! Я не
знаю! Ну, ругай, что ли! Бейся головой о стену!
— Не буду биться, — отказалась Вероника. — То, что ты украл,
ужасно. Но ты взрослый человек. Давай думай, как теперь возвращать.
То, что она сказала то же самое, что за несколько часов до
нее сказал всесильный Олег Петрович, заставило Федора умолкнуть и как-то
по-другому взглянуть на мать.
Она сняла куртку и почему-то положила ее на диван, где Федор
корчился полночи, изнемогая от тревоги за нее и от горя. И посмотрела на него:
