— Да.
Олег Петрович переглянулся с Геной, и эти переглядывания
имели какое-то другое значение, не такое, как все предыдущие, Федор это почувствовал.
— Что ты ему рассказал?
— Да все, — вяло сказал Федор.
— Что именно? И не валяй дурака, отвечай нормально!
— Ну, сказал, что у меня проблемы, что мне нужно вернуть
веши, которые я продал, а у меня теперь требуют их обратно.
— И ты сказал, кому и что ты продал?
— Да нет. Он не захотел меня слушать. — Федору вдруг стало
так стыдно за то, что он паясничал перед ними! Еще и головой бился, идиот!
Господи, как стыдно, вот ужас-то! — Он меня прогнал.
И помолчал, ожидая, что Олег Петрович сейчас скажет, что он
тоже непременно бы его прогнал, но тот ничего такого не сказал.
— То есть про коллекцию, про музей и про Фрунзенскую ты
своему отцу ничего не говорил?
— Нет. Говорю же, он меня выгнал. А когда я только еще
подходил к его офису, мне Светка позвонила. Она кричала, что они ее… убьют, эти
люди. Что они до нее добрались! И когда я вышел от отца, они меня ждали. Ну, те
двое, которых вы видели. Ну, и они меня… короче, подрались мы.
— Это я видел, — согласился Олег Петрович.
Он поставил свой чугунный чайничек на крохотную спиртовку и
подкручивал винтик, чтобы уменьшить пламя.
— Они сказали, что меня убьют. И мать. И Светку.
Он с размаху сел на высокий стульчик, зажал руками уши и
стал качаться из стороны в сторону, хотя только что решил, что больше ни за что
не станет перед ними паясничать.
Но мысль о том, как он всех подвел и что теперь только
начнется самое страшное, приводила его в отчаяние.
До смерти старика еще была хоть какая-то, самая крохотная,
самая последняя надежда на спасение. Теперь не осталось ничего. Совсем ничего.
Только пропадать.
— Отец тебе ничего не дал и прогнал, — резюмировал Олег
Петрович, нюхая пар, поднимавшийся над чайничком. — Потом тебя побили. Ты пошел
к Василию Дмитриевичу, чтобы забрать коллекцию. И… дальше что?
— Дальше вы все знаете. Я вошел, увидел его… мертвого. И тут
вы приехали.
— Что-то ты, парень, от Садового до Фрунзенской добирался
больно долго!
Федор махнул рукой.
— Я пешком шел. И еще там стоял долго, меня мужик сосиской
угостил. Я ее ел.
Сосиска — хорошее дело, неизвестно к чему подумал Олег
Петрович.
Он верил мальчишке и жалел его. Конечно, в умных книгах
написано, что каждый должен отвечать за себя сам. Олег Петрович прочел много
книг по психологии индивидуума, особенно когда стал хорошим отцом. А хорошим
отцом он стал, когда развелся с женой и Машка, в свою очередь, стала «дочерью
на один день». То есть даже на полдня, потому что провести с ней день у него
никогда не получалось — то дела, то встречи, то командировки, то на свидание
срочно нужно!..
К сорока годам Олег Петрович очень отчетливо понял, как
нелегко быть молодым — и не потому, что мир изменился, мир со дня его
сотворения все тот же! Ну, были резвые кони, стали автомобили. Ну, были книги,
стали компьютеры. Были балаганы на площадях, появился телевизор! По большому
счету, это ничего не меняет.
Нелегко быть молодым именно потому, что человечество еще
ничему не научилось! Как это ни смешно и ни странно! Молодость уязвима как раз
потому, что она — молодость. Она не учитывает ничьих ошибок и ничего не знает о
жизни. То есть знает о жизни в данный момент, а не о жизни вообще. Неизвестно
кем и зачем придумано так, что каждый приходящий в этот мир все начинает
заново, то есть как бы со дня сотворения мира, — зачем, зачем?! Ведь есть —
были! — те, кто приходил раньше, и вот с них бы начать, с того, что они поняли,
осознали, с их мучительных противоречий, с их поисков себя, с инструкций,
которые они оставили! А они ведь оставляют инструкции, вот хотя бы Блеза
Паскаля кто почитал, но вдумчиво почитал! Ан нет! Никто не читает, и плевать
всем на Блеза Паскаля!
Нелегко быть молодым, потому что самоуверенность слетает в
два счета, и бывает, что вместе с ней отшелушивается и еще масса всего
полезного, нужного, что пригодилось бы когда-нибудь, а уже не пригодится,
потому что ничего не осталось, все соскоблили, как теркой, обстоятельства,
которые — именно из-за молодости — кажутся непреодолимыми и фатальными.
Ребята, да с чего вы взяли, что они фатальны и
непреодолимы?! Ребята, да все это уже было, было, как водопроводные трубы в
вазе в модном клубе и детские горшки на стенах! И можно играть по любым
правилам, самое главное, правила эти знать, а вы просто их не знаете!
Почему, почему человечество не накапливает опыт, вот вопрос,
на который не нашел ответ никто, даже тот самый Блез Паскаль. Может, потому,
что это только нам кажется, что наша история насчитывает многие тысячелетия, а
оттуда, сверху, все эти пресловутые тысячелетия — просто крохотная песчинка
времени?! И она объединяет всех — и шумеров, и инков, и римлян, и греков, и
мрачное Средневековье, и Высокое Возрождение, и нас, грешных! Мы все толчемся
на историческом отрезке размером с кончик иглы, а нам кажется, что этот отрезок
— о-го-го!
Цивилизации сменяют друг друга, Атлантиды гибнут, Трои
пропадают под слоем вечных песков, а на самом деле цивилизация еще вообще не
начиналась и начнется только тогда, когда люди научатся учиться!
Ну, просто чтобы зря не тратить время на всякий маразм.
Чтобы не вляпываться на пустом месте в дерьмо, как вляпался этот парень. Чтобы
не начинать все сначала — сколько можно всей планетой сидеть в вечных
второгодниках, которым что-либо объяснять бесполезно, они все равно ничего не
запомнят?!
И вот тогда Ему, тому, кто наверху, может быть, станет с
нами интересно. И вот тогда Он объяснит нам, отчего и зачем. И тогда у нас получится
то, что не получается до сих пор, — развитие.
Нет, не замена лошади паровозом, а паровоза электровозом!
Черт с ним, с электровозом!
Нелегко быть молодым, особенно таким, как этот парень,
возможно, даже и читавший Блеза Паскаля! Нелегко, потому что некому взять на
себя труд объяснить ему хоть что-то, хоть ма-аленький кусочек того, что уже
ясно, чтобы он не топтался на месте, а дальше пошел, чтобы время драгоценное не
тратил на чепуху!
Господи, подумал Олег Петрович, как странно.
Очень странно.
Нужно сделать над собой усилие, чтобы вернуться к той самой
чепухе, которая приключилась и в жизни Олега Петровича и в которую каким-то
непонятным образом оказался впутан этот парень. Никонов сделал над собой усилие
и вернулся.
— Так, — сказал он и снова понюхал свой китайский чай, — а
чем занимается твоя мать?
