Страх, что схватят за руку и поволокут в тюрьму. Страх, что
убьют Светку и мать. Страх, что, один раз попав во все это дерьмо, не
выберешься никогда!
Страх, что люди, с которыми связался, раздавят тебя, как
клопа, — у них-то ведь нет никакого страха! Они ничего не боятся и ничем не
дорожат, и вдруг оказалось, что он, Федор, дорожит. Да еще как дорожит!..
Та самая жизнь, которая казалась ранее такой убогой и серой,
вдруг представилась ему самой прекрасной!
Вот тогда он еще был свободен! Да, именно тогда!..
От этой неожиданной мысли Федор Башилов даже остановился на
секунду перед дверью в антикварную лавку сердитого и несговорчивого Василия
Дмитриевича, который наотрез отказывался возвращать ему серебро и бронзу.
Федор остановился и рукой в перчатке потер лоб. Сильно
болела голова, и мысли крошились, как черствая булка. Он шел сюда несколько
часов пешком, из-за этой нестерпимой боли он часто присаживался на какие-то
лавки.
Ну да. Да, конечно.
Тогда-то, три дня назад, до кражи проклятого серебра, он на
самом деле был свободен. Он мог дышать, мог жить!.. В выходные он мог поздно
проснуться, долго валяться, ни о чем не думая и прикидывая, что бы такое
попросить у матери на завтрак. Может, оладий из тертой картошки, он когда-то
очень их любил. И впереди у него был целый день, и хорошая книжка — Федор любил
хорошие книжки! — и компьютер, который он когда-то сам собрал и очень этим
гордился, и свидание со Светкой, и, может быть, кино про любовь или про
инопланетные цивилизации. Такое кино Федор тоже очень любил.
Конечно, он строил планы немедленного обогащения и приходил
от этих планов в ужасающее состояние духа, и сердился на мать, и завидовал отцу
— но все это не шло ни в какое сравнение с тем дерьмом, в которое он вляпался!
…и как его угораздило так вляпаться?!.
Он же не малолетка, и не идиот, и не слабак, хотя отец
считает его именно слабаком!
Или… идиот? Или он все неправильно решил, а перерешить уже
невозможно?! Он думал, что стоит только достать денег — любым путем! — и
долгожданная свобода грянет, как духовой оркестр на площади, накроет лавиной
новых возможностей, а это как раз и есть идиотизм?!
Обо всем этом нужно было думать всерьез, а думать сейчас ему
было некогда.
Он переговорит с антикваром — ну, не зверь же тот, на самом
деле! Он убедит его отдать коллекцию и деньги отработает! Федор вернет ему те
самые пять тысяч, которые старик ему всучил и которых уже у него не было, и
тогда-то уж точно станет свободным!
Боже, подумал Федор Башилов, как трудно. Боже, подумал он,
помоги мне!
И взялся за ручку двери.
Дверь легко открылась, Федор вошел и еще ногами потопал
перед ней, стряхивая снег, — мать всегда говорила, чтобы он вытирал ноги, не
тащил в дом грязь, вот он и привык не тащить.
В помещении горел свет, но никого не было видно, и Федор
сказал громко:
— Можно?!
Никто не отозвался, но наверняка старик погасил бы свет и
запер свою лавчонку на двадцать пять замков, если б решил отправиться домой!
— Здрасти! — почти крикнул Федор, и звук его голоса увяз в
нагромождении вещей и пыльных тканей, которыми были задернуты окна. — Есть кто
живой?!
Ни звука, и только сипение раскаленного рефлектора на
заваленном бумагами столе.
Странно.
Федор, озираясь, шагнул в жарко натопленное помещение.
Какая-то дальняя дверь, о существовании которой он даже не подозревал, стояла
настежь, а за ней, кажется, была еще комната, и Федор двинулся в ту сторону.
— Есть тут кто?! — на всякий случай еще раз спросил он очень
громко и… увидел.
Старик лежал на полу, почти под столом, из-под него натекла
черная лужа, как будто он лег в разлитые чернила. Он лежал скрючившись, только
рука откинута в сторону, и Федор не сразу понял, что он… мертв.
Он раньше никогда не видел мертвых людей!
Он не понял, но все равно испугался — за старикана
испугался, вдруг ему плохо?! То есть ему наверняка плохо, раз он лежит на полу!
Федор скинул с плеча рюкзак и нагнулся.
— Эй! — позвал он. — Эй, вам плохо?!
И взял старика за плечо, и потянул, переворачивая.
То, что это неживое плечо, он сообразил сразу. Как будто
внутри ничего не было и на полу валялась пустая оболочка, сброшенный скафандр.
Оболочка подалась, повернулась, рука глухо стукнула о пол тоже с каким-то
неживым звуком.
— Мать твою! — медленно выговорил Федор. В голове у него
помутилось.
Лицо старика было искажено и почти неузнаваемо, кацавейка
залита черной кровью. На ней были видны ровные дырочки, много. Из-за того, что
сознание мутилось, Федору показалось, что их несколько десятков.
— Вы что? — зачем-то жалобно спросил Федор у трупа. — Вы
умерли, да?..
Нужно звонить в «Скорую» и в милицию, и быстрее! Вдруг его
еще можно спасти?! Федор выпрямился и покосился на старика. Конечно, нет,
конечно, нельзя, но все равно нужно, чтобы немедленно кто-то приехал и взял на
себя весь этот ужас, оградил бы от него Федора!
От запаха крови его мутило. Он не знал, как пахнет кровь.
Оказалось, что почти невыносимо.
Стоп. Звонить никуда нельзя.
Если убили старика, значит, следующая очередь его, Федора,
это же ясно как день! Нужно сматываться отсюда, и как можно быстрее!
Тут в голове у него словно что-то раскололось, и мысли
понеслись в противоположных направлениях.
Нужно сматываться, бежать немедленно, и сразу на вокзал,
денег немного есть, надо купить билет до Питера или до Самары, все равно, а там
видно будет! И не появляться больше в Москве?! Устроиться на работу, затаиться,
сгинуть?!
Нет, нельзя! Нельзя бросать мать! Если будут искать его,
Федора, первым делом доберутся до матери, а она слабая, ее напугать ничего не
стоит, она даже мышей боится и полдня стоит на табуретке, если ей кажется, что
в буфете что-то скребется! Напугать и убить! Как этого вздорного старика! Еще
утром Федор думал, что было бы хорошо, если бы кто-нибудь его убил, и как
страшно, оказывается, когда по-настоящему убивают!
Но ведь если он останется, его убьют тоже, и он превратится
в неживое, в то, во что превратился старик, станет оболочкой, скафандром,
ничем! Он будет похож на решето, как старик, словно в нескольких местах
продырявленный шомполом!
Федор завыл сквозь стиснутые зубы и прикрыл глаза — он
совсем не мог смотреть на тело и не смотреть тоже не мог, как будто смерть
притягивала его.
Я не побегу, решил он. Я не побегу, и будь что будет!
