— Полегче, ты!..
Федор Башилов, двадцати пяти лет от роду, окончивший
«бабский» Историко-архивный институт, никогда не занимавшийся никаким спортом,
кроме бега по кругу на стадионе «Динамо», даже и в школе избегавший любых
мальчишеских столкновений и потасовок, слюнтяй, тюфяк, слабак и рохля,
неожиданно для себя вдруг шагнул так, что оказался к отцу вплотную. Распахнутая
куртка из «искусственного кролика» почти касалась краем черной льняной
отцовской рубахи.
— Я тебя ненавижу, — сказал Федор и оскалил зубы. — Я
ненавижу тебя!
Кажется, отец не сразу нашелся что ответить. Он даже
испугался немного, или Федору только показалось?..
— Это сколько угодно, — овладев собой, выговорил отец. —
Лада, не пускайте его больше сюда! Никогда! Даже если он на коленях приползет.
— Я не приползу.
— И не проси ничего! Бог подаст.
Федор еще раз вздернул свой рюкзак — на этот раз отец
совершенно точно отшатнулся, то ли от брезгливости, то ли от неожиданности, —
выскочил из приемной и по глухому, упитанному, самодовольному ковру кинулся к
двери, на которой были нарисованы ступеньки вниз.
Про лифт он позабыл.
Он бежал вниз, рюкзак бил его по мокрой от пота спине, шаги
гулко отдавались от новеньких чистых стен. За ушами было больно, так он
стискивал зубы.
Ах так! — думал Федор Башилов непрерывно. Ах так!..
Что «так» и почему «ах», он и понятия не имел, он словно
обезумел. Черные круги плыли у него перед глазами, и в них еще пылали какие-то
желтые точки, и он подумал, что именно так, должно быть, и выглядит смесь
ненависти с отчаянием.
Да еще это «бог подаст» напоследок!..
Какие-то волшебные палочки мерещились Федору Башилову, как
малолетнему. Взмахни такой палочкой, и все неприятности закончатся, и можно
превратить негодяя в крысу, а самому превратиться в принца! И еще какие-то
вполне материальные беды, которые можно обрушить на голову отца, — пусть у него
машина сгорит, пусть ему кирпич на голову упадет, пусть он на ровном месте
споткнется, пусть, пусть, пусть!.,
Федор мчался по лестнице, и с каждым «пусть» рюкзак все
больнее ударял его по спине.
Я сам, сам, сам, думал он с каждым прыжком все ожесточеннее.
Я больше никогда и никого ни о чем не буду просить.
Кажется, кто-то когда-то об этом писал: никогда и ничего не
просите, особенно у тех, кто сильнее вас! А он сделал ошибку, он попросил, и
ему отказали! Гадость этого самого отказа подкатывала ему к горлу с каждым
ударом рюкзака по спине, и Федору казадось, что его сейчас вырвет.
Он пулей пролетел вестибюль — две одинаковые секретарши
по-сорочьи вытянули одинаковые шеи и повернули головы с одинаковыми гладкими
прическами — и выскочил на улицу.
На крыльце было скользко, и он перемахнул его одним длинным
прыжком.
— Стой! Стой, кому говорят!
Федора сильно дернуло за куртку, и его безумный бег
кончился, будто он с размаху ударился об стену.
— Далеко собрался-то, спортсмен?
Их было двое, и он сразу понял, что это и есть они.
Те самые.
Федор уронил с плеча рюкзак и медленно наклонился, чтобы
поднять его. Дышать было тяжело.
Прямо перед носом у него были две пары загвазданных
тупорылых черных ботинок с высокой шнуровкой.
— Пойдем за угол отвалим, что ли, спортсменчик? Тут
неудобняк базарить!
И заляпанный носок ботинка шевельнулся, словно собираясь
снизу вверх ударить Федора в лицо. Он распрямился и посмотрел сначала на
одного, а потом на другого.
Они оказались невысокими и коренастыми крепышами, один в
кожаной крутке, а другой в обыкновенной, как у Федора, тоже, должно быть, из
«искусственного кролика», и ежился он в ней точно так же, как и Башилов.
Эта их общность вдруг показалась Федору совершенно
убийственной. Тот был враг, а враг не может быть в точно такой же куртке!..
— Вон за уголок отканаем, и ладушки, а то тут шнырей до
хрена.
И первый вразвалку пошел по тротуару, а второй подтолкнул
Федора в спину:
— Да не очкуй, трухач!
Федор боялся их, и в этой боязни было нечто стыдное,
отвратительное! Он всех боялся, даже пацанов у подъезда, которые не давали ему
прохода, издевались над его шапкой!..
Завернув за угол, первый остановился, не торопясь достал из
кармана сигарету, размял в толстых неповоротливых пальцах, закурил и выдохнул
дым. Федор смотрел на него и молчал.
— Ну ты, это, бабла у папахена надыбал, фуфель?
— Нет.
— Не-ет? — протянул тот, что курил, и желтой слюной плюнул
Федору на ботинок. — Бодягу катишь, децел? В жмурки, что ль, сыграть хочешь
вместе со своей телкой?
— Может, ввалить ему, Вован?
— Еще успеешь! Так че с баблом-то, сучок еловый? Ты
рогами-то шевели, с кем связался, муму не катай!
— Да ни с кем я не связывался! Меня попросили продать, я и
продал, и вам все отдал, себе ничего не оставил!..
— Не оста-авил?! Там добра на сто косарей грина, а ты за
сколько двинул?!
— За сколько двинул, столько и отдал, — мрачно сказал Федор,
и тот, что был сзади, в куртке из «искусственного кролика», увесисто пнул его в
спину. Федор пошатнулся, но на ногах удержался.
— Да он вату катает, — высунувшись вперед, доложил
«искусственный кролик». — Ты ж видишь, Вован! Ввалить ему, что ли?
— Погодь пока! — Вован щелчком отшвырнул сигарету и одним
пальцем зацепил Федора за куртку. — Ты какого болта мне мозги канифолишь?
— Да не канифолю я! — дрожа ноздрями, выговорил Федор. — Как
было, так я и говорю! За сколько он взял, за столько я и отдал! Мне же сказали
— за сколько возьмут, за столько и отдай!
— Так поди к нему, — ласково велел Вован и покрепче
перехватил его крутку. Затрещали швы, и верхняя пуговица поскакала по
утоптанной снеговой дорожке. — Поди и обратно забери, тормоз!
— Да был я у него! — закричал Федор. — Он ничего не отдает!
— А ты возьми! Ты у нас умный мальчик или где?..
— Да как я возьму-то?..
Тут Вован размахнулся и коротко и страшно ударил Федора по
шее, и тот сел в снег. Глаза у него сделались бессмысленные, стало нечем
дышать, и, посидев так короткое время, он покорно и беззвучно свалился на бок.
— Ты, щемло!.. — наклонившись, в самое лицо ему сказал
Вован. — Я тебе без балды говорю — гони бабки, или сгинешь, и телка твоя
сгинет, и мамка до кучи! Ты на цырлах должен бегать, чтоб тебя завтра же не
замочили, а ты тут разлегся! Вставай, чмо!
