— Согласны, — бросил Ожогин секретарше. — Пусть присылают своих пройдох с киноаппаратами.
Не прошло и пары дней, как по готовым павильонам, где уже на скорую руку стряпали нехитрые мелодрамки в старом стиле «заламывания рук», по стропилам гигантской многоэтажной декорации, по закоулкам и подвесным чердакам бродила пара французов, оператор и режиссер, покрикивая друг на друга на своем булькающем кукольном языке.
И летел дальше день, и мигом исчезала ночь, и снова являлись хороводом хлопоты. И любая случайность оказывалась скрытой до поры до времени от чужих глаз — и его собственных — частью замысла. Будто из невидимых пока осколков он собирал мозаику, финальная композиция которой уже где-то существовала.
«Патэ» решил устроить премьеру — снятая хроника вышла за рамки киножурнала и превратилась в фильму. Было абонировано здание городского театра, разосланы приглашения в столицы и губернии. С севера — из Москвы и Петербурга — гостей прибыло немного, а вот из Симферополя, Ростова и, конечно, со всех южных дач любопытствующие понаехали. Документальная фильма «Парадиз» между морем и горами. Хроники синематографического завоевания Ожогина более чем удивила. Лихо смонтировали лягушатники! Хитрецы, они представили студийный люд как армию, пришедшую завоевать город, побережье, близлежащие горы и луга! Нелениво фильмировали: статисты в исторических костюмах вдруг оказывались в толпе на набережной; курортный фуникулер вез к равнодушным вершинам отряд кинокамер — аппараты, напыжившись, стояли на штативах, выжидающе смотрели по сторонам. Автомобили, украшенные гигантскими декорациями, колесили по переулкам городка. А студийное поместье оказывалось расположением генералитета, бивуаком, где создается стратегия боевых операций по материализации грез, покупке снов, подписанию контрактов с призраками.
К тому же Ожогин впервые увидел себя на экране — и счел, что похож на персонажа из пьесы Островского. Позавидовал Чардынину — тот-то тянул на оперного Ленского. Да-с, он непременно подпишет с господином Патэ интересный договор — такие реверансы, которые сейчас француз ему отвесил, надо ценить, думал Ожогин. И хохотал над своим экранным двойником, который быстро семенил по центральной аллее «Парадиза».
Фильма вызвала овации. Аплодисменты адресовались не только авторам картины, но и самому Александру Федоровичу — луч прожектора нашел его в зале, и он смущенно раскланивался. Внезапно на сцену выскочил конферансье. Прожектор метнулся к нему:
— Господа, над городом ураган! Уносит крыши! Светопреставленье!
Ожогин вытер ладонью лицо, будто хотел снять с лица улыбку. Катастрофа? Однако паники он не почувствовал. Строят толково. Выстоит. Надо сейчас же ехать на студию. Где Чардынин?
Его останавливали. Кто-то из нервных дам заголосил. Пробки, вылетающие из бутылок шампанского, вторили раскатам грома. Полог автомобиля никак не открывался, а небо становилось все чернее. Дождя еще не было, но падали редкие крупные капли — будто кто-то наверху целился струей в узкое горлышко и все никак не попадал. Скоро ожогинское авто уже неслось вдоль набережной, на которой было пугающе пустынно, на берегу валялись выкорчеванные ветром пальмы, а разноцветные фонарики, чудом не погасшие, испуганно переглядывались друг с другом.
Вывеска на воротах студии цела — добрый знак. Разметало неубранные деревянные панели декораций. Пригнуло к земле жасминовые кусты на главной площади. Но двери павильонов и окна накрепко закрыты: молодцы, служилые, быстро подсуетились. Студия казалась вымершей — те немногие, кто сегодня работал, уже попрятались от дождя. Он нащупал в кармане ключи от конторы — сейчас усядется в кресло, зажжет свечу, угнездившуюся в массивном подсвечнике — наверняка перебои с электричеством, — полстакана крепкого зелья не помешает глотнуть…
На следующее утро, когда Ялта приходила в себя, Ожогин сделал то, о чем подумал:
— Найдите статейку о том, как провинциальный математик, кажется, Александр Волков, перевел на русский язык американскую книжку про девочку, улетевшую вместе с домом. «Волшебник из Страны…» Нечто в этом роде, — сказал он секретарше. — Слышал, что дети читают ее взахлеб. Найдите писателя или издателя — и купите права. Да узнайте, добропорядочные ли у них права. А то найдем наследников американца, — он снова явственно почувствовал, что держит в одном узелке невидимые нити, что соединяются со всей громадной студийной жизнью, и стоит дернуть за ниточку…
Во вчерашней хронике ему особенно понравился эпизод, где он стоит один посреди громадного павильона с раздвижными стеклянными стенами и крышей, металлические переборки которой напоминают хребет доисторического животного, и смотрит в неизвестность.
Глава 14
Премьера в Мариинке
О премьере эйсбаровской «Защиты Зимнего», которая должна была состояться 25 октября в Мариинском театре, гудел весь Петербург. Уже месяц как в синематографических театрах крутили киножурнал, посвященный этому событию. Публика увидела режиссера Сергея Эйсбара на крыше здания Синода, улыбающегося оператора Андрея Гесса с новенькой камерой «Цейсс» в руках на Троицком мосту. В короткой нарезке кадров из фильмы было представлено оцепление вокруг императорского дворца, в котором странным образом рука об руку стояли юнкера, солдаты, одетые в форму разных эпох, от Петра и войны 1812 года до нынешней, античные скульптуры и даже бестелесные средневековые рыцари, облаченные в блестящие доспехи и шлемы. Эпизод неожиданный и впечатляющий. В этой же нарезке были представлены кадры, в которых толпа угрожающе надвигалась на Дворцовую площадь. Толпа была снята с невероятно высокой точки и оттого похожа на немыслимое нашествие тараканов. Поговаривали, что режиссер чуть не разбился насмерть, когда снимал этот кадр. Ходил слух, что великие княжны прослышали, будто в фильме снимается спаниель, и уговорили показать им этот фрагмент, и что будто бы все плакали. Интрига, интрига!
Рекламой были полны и газеты. «Московский муравейник» и «Северный экспресс» поместили плакат с фотографиями, сделанными «известной футурессой Ленни Оффеншталь», как сообщала газетная строка. В кадре были совмещены крупный и общий планы: некто в черной кожанке и высоких сапогах держал под уздцы коней, что украшают портик арки Генерального штаба, — черная фигура, глядя на которую вспоминалась песенка о страшном вороне. В нижнем углу плаката скалилось злое лицо Жоржа Александриди. Плакаты висели и в городе. Самый большой полностью закрывал фасад «Пассажа» на Невском проспекте. Внизу плаката красным были начертаны знаменитые слова Столыпина: «Нам не нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!» На крыше электрическим светом горело, составленное из разноцветных лампочек, название фильмы.
Когда съемки заканчивались, Долгорукий сам предложил пригласить Ленни, чтобы она сделала несколько фотоснимков. Она не числилась в списке известных мастеров, но князь знал ее работы, видел серию «Столкновения» и его художественному вкусу, существующему в двух непересекающихся параллелях — личной и профессиональной — потрафила некоторая нежность, с которой госпожа Оффеншталь «разламывает» мир. Это отличало ее от других воинствующих трансформаторов старого искусства. А может быть, Долгорукому просто было приятно представлять, как хрупкая фотографесса — ему как-то показали Оффеншталь на одной из выставок — скачет по крышам с не по росту огромным штативом. Эдакая стрекоза с киноаппаратом. Из окна своей конторы на Неглинной князь смотрел на мягкий изгиб Бульварного кольца, и взгляд его рисовал на одной из низких крыш смешную фигурку. Да, пусть пригласят мадемуазель Оффеншталь.
