— Давай крупный, — сказал Эйсбар Гессу.
Гесс долго устанавливал ножки штатива на бугорчатой поверхности поля. И так и сяк было нехорошо — неровно. Солнце ушло за облака — Эйсбар напрягся, — потом опять вынырнуло.
— Я готов, — наконец сказал Гесс.
— Но приятель наш четвероногий, кажется, вышел из образа, — отозвался Эйсбар, указывая на спаниеля, весело ловившего собственный хвост. Он повернулся к ассистенту: — Ваши предложения?
— Подождем, когда пес проголодается и снова затоскует.
— Сколько ждать?
— Ну, час, наверное.
Эйсбар саркастически улыбнулся. Повернулся к Гессу.
— Э, нет. Даже не думай, Сергей, — ответил тот на его немое предложение. — Я не дам тебе ударить собаку. Не со мной, — и даже отступил на два шага от камеры.
Эйсбар наклонил голову, набычился: что за ерунда! Где, наконец, этот ассистент, вечно теряющий очки!
— Как вас? Вечно забываю! Тимофей? Идите к собаке…
— Сергей, не чуди, — повторил Гесс. — Вели принести деревянные ящики. Поставлю камеру на высокую точку прямо над псом, он вытянет шею, и будет тебе прекрасный взгляд, исполненный усталого любопытства: что же там? Там, по ту сторону жизни. А?
Эйсбар кивнул. Ящики принесли. Гесс забрался с камерой на верхотуру, установил камеру. Пес вскочил, запрыгал, затанцевал, закрутил обрубком хвоста. Эйсбар сжал кулак.
— Тимофей! Где вас черти!.. Палку, несите палку! Дайте ему по задним лапам! Дайте сильнее!
— Эйсбар! — раздалось сзади. Он резко обернулся. Кто там еще? Ленни стояла у него за спиной, глядя на него расширившимися от ужаса глазами. — Эйсбар! — тихо повторила она.
— Вам не место здесь, Ленни! — зло бросил он.
— Дайте мне минуту.
Она подошла к собаке, присела на корточки, положила руку на голову пса. Тот лизнул ей руку.
— Ты милый! — прошептала Ленни, приблизив лицо к собачьему уху. — Давай, ложись, — спаниель лег, глядя на нее влажным доверчивым взглядом. — Полежи чуть-чуть, а я тебя подожду, ладно? Ничего не поделаешь, милый, работа есть работа. Потом пойдем поедим колбасных обрезков, — спаниель положил морду на лапы и застыл. — Гесс, давайте скорей! — шепнула Ленни, делая шаг назад. Камера застрекотала.
— Готово! Отлично! — крикнул Гесс через несколько минут.
— Чей спаниель? — спросила Ленни.
— Ничей. Взяли из приюта.
— Понятно. Пошли, милый. Сейчас поешь, потом ванну примешь, потом на поезде поедешь. Будешь жить в Москве. Согласен?
И они пошли рядом со съемочной площадки — две крохотные фигурки. Рыжая Ленни и рыжий спаниель по прозвищу Милый.
…Жорж Александриди стоял на крыше арки Главного штаба, чуть левее знаменитой колесницы, и смотрел на окна Зимнего дворца, на Александрийский столп, на воду Невы. Он шикнул на съемочную мошкару: в сотый раз ему припудривали лицо и протирали краги, чтобы лучше блестели. Жорж нравился себе, и очень. Утянутый в кожаное одеяние — высокие краги на ремешках, куртка, перчатки, — в кожаной кепке — золотые кудри коротко острижены — он должен быть холодно-злым и смотреть вдаль. Дивная, в сущности, роль. Жорж полной грудью вдыхал резкий морской воздух. Он чувствовал себя командующим когорты античных воинов, призванных держать под уздцы рвущихся над аттиком арки коней. По его приказу бронзовые солдаты могут отпустить хватку, и тогда… Да, Жорж нравился себе. «Вот бы сейчас Ленни с ее фотоаппаратом! — подумал он, любуясь собой. — Да Эйсбар, черт, не пускает!»
За два дня это была уже девятая точка съемки. Вчера он стоял на крыше заводского цеха на Выборгской стороне. На крыше закопченного дома на одной из линий Васильевского острова. На балконе псевдоготического замка на Каменноостровском проспекте. В оконном проеме алого особняка князей Белосельских-Белоцерковских на углу Невского проспекта и набережной Фонтанки. И вот, наконец, позади него — колесница на крыше Генштаба. Величественная арка прогибается перед Зимним, а он — «черный ворон» — наоборот, наступает на изнеженный дворец изумрудного цвета.
К Жоржу снова подлетела съемочная мошкара, вернее, скорее подползла: передвигались по крыше с опаской.
— Сейчас начинаем, господин Александриди, — почтительно сказал один из ассистентов. Жорж посмотрел вниз — отсюда, с высоты, киносъемщики казались труппой бродячего цирка: шатер, кибитка, клоунская беготня.
— Попросите господина Александриди сделать движение руками, как будто он гонит на дворец гусей! — крикнул Эйсбар в рупор. Его приказание по цепочке понеслось наверх, пока не достигло главного из «мошкары», и тот опять двинулся к актеру, стараясь встать с четверенек и не выглядеть глупо.
— Если можно, господин Александриди, сделайте руками движение… Это просьба, то есть указание господина Эйсбара…
Жорж улыбнулся. Еще как сделает! В этих-то отливающих мрачным блеском кожаных перчатках. Он сделал один замах, другой, третий, он гнал-гнал невидимую стаю и… раскачав себя, вдруг потерял равновесие. Дворцовая площадь и Александрийская колонна покачнулись и поплыли вверх. Оп-с! Челядь ринулась было к нему, но главный остановил их — бывалый распорядитель мизансцен знал, что всякая непредсказуемость на съемочной площадке оказывается потом главным лакомством режиссера. Бывалый ждал снизу сигнала «Стоп, снято!» — два взмаха синим флажком. Наконец флажок залетал вверх-вниз. «Ну, слава святым, снято», — прошептал помощник и перекрестился.
— Прошу прощения, нужна ли помощь? — закричал он Жоржу, но тот отмахнулся. Он уже обрел равновесие, прислонился к фигуре античного воина и с усмешкой разглядывал ожесточенное бронзовое лицо.
— Поди ты, мелкий, — откликнулся он на крик мизансценера. — Какая от тебя помощь? Ведро шампанского ты же не принесешь. Поди, оставь меня одного, надобно покурить. — Он махнул рукой в сторону съемочного шатра: там вывесили белый флаг, что значило «перерыв». — Так что пшик отсюда, любезный!
Служивый переполз к импровизированному съемочному бивуаку на другой стороне крыши, а Жорж уселся под копытами гарцующих скульптур и достал серебряную табакерку с белым порошком. Зачерпнул ногтем щепотку и втянул порошок сначала одной ноздрей, потом другой. Площадь и весь город с дворцом, рекой, мостами — сколько было видно с крыши — качнулись, как на пружине, приподнялись и расширились. Медная синьора по ту сторону площади, на крыше дворца, подмигнула Жориньке, скинула плащ, повела плечами и протянула к нему руки. «Иди к нам, белокудрый». Жоринька улыбнулся в ответ, откинул голову и уткнулся взглядом в серое небо. «Белокудрый»! Эти самонадеянные киносъемщики развернули с ним вчера битву за его золотые локоны, которые иные, между прочим, так любят целовать. Он дрался, как лев, за каждый локон. И проиграл. Обгрызли все. Оставили прямые углы желтых волосьев. «Плебейская геометрия!» — верещал Жоринька под лязг ножниц, отмахиваясь от куаферских лезвий. Но дело было сделано: голову остригли, лицо стало еще более жестким, и на нем появилось выражение мрачной брезгливости.
