Ленни держала наган, оттягивающий ей руку. «Красота-то какая…» — сказал за кадром сна жеманный голос, неизвестно кому принадлежащий. Голова Ленни оказалась фрагментом горгульи на фронтоне французского собора, который стоял почему-то на петербургских задворках. И Эйсбар проснулся окончательно. Ленни с ее кудрявой щекотной головкой могла бы сейчас пригодиться — зря вчера так рано отправил ее домой. Как, впрочем, и та статуарная блондинка, которую прочили на роль императрицы Алекс, — тоже было бы любопытно. Но с той можно подождать до Петербурга. Он задумался о точеном лице Александры Федоровны со странным свечением сквозь тонкую кожу. Вот бы снять ее крупный план со специальной подсветкой, чтобы оттенить эту пергаментную хрупкость. Она ведь ничего не боится, не верит в звериную ненависть нищей толпы. Вот уж действительно красавица и чудовище — сюжет для романтического Нестерова или несчастного сумасшедшего Врубеля. Но это, конечно, ерунда. Договорились открыто Семью не показывать — лишь лица за стеклом окна… Может быть… Долгорукий на этом настаивает.
Эйсбар, раскинув руки, откинулся на подушки — на новой кровати с отчаянно мягким матрасом и пуховой периной он нежился. Как только было открыто финансирование проекта, Долгорукий предложил ему задуматься о том, как и где он живет.
— Вам, Сергей Борисович, нужен определенный комфорт для того, чтобы спокойно и обстоятельно заниматься нашей общей темой, — проговорил его холеный бархатный голос из телефонной трубки. — Удобно ли вам дневать и ночевать в мастерской? Правильно ли это?
Переезжать из мастерской Эйсбар отказался, но, послушав улыбчивого юного секретаря, которого прислал Долгорукий, впустил в квартиру внушительных размеров кофемолку, страшно модную, как уверял секретарь, «со специально встроенным электрическим моторчиком». Был поставлен и телефонный аппарат, чтобы в случае чего Долгорукий мог всегда застать его дома, а сам Эйсбар — диктовать свои требования расторопному юноше на посылках. Еще он согласился сменить хромоногий диван на довольно помпезную кровать. Вот теперь и нежился. Да, Ленни определенно сейчас не хватало — утро можно было бы начать значительно веселей.
Он прекрасно понимал, на каком крепком крючке держит Ленни. Понимал и другое: она тоже хорошо его зацепила. Эта ее летучесть, мгновення смена траекторий движения, скоростей, настроений, ракурсов, эта невероятная скорость, с которой она говорит, бежит по жизни, сыплет идеями… Все это иногда раздражало, иногда утомляло, иногда озадачивало, но всегда кружило голову. Быть может, порхания эльфа — своего рода материализация нового быстрого взгляда кинокамеры? Странная мысль. Однако хорошо, что у него нет иллюзий относительно того, что он не только держит ее на коротком поводке, но и сам находится в своего рода зависимости. Когда нет иллюзий, легче избавиться от наваждения.
Еще одно новшество, на которое он согласился, — по утрам ему стали приносить газеты и журналы. Долгорукий предлагал «бегло охватывать мыслительную ауру публики». Эйсбар поднялся с постели, прошел за ширмы, где был приготовлен большой кувшин с ледяной водой, облился, растерся жестким полотенцем и, заварив кофе, уселся к столу с «Московским муравейником». На третьей странице красовалась мутная фотография со сборища футуристов «Короли объектива». Его эльфа Ленни провозглашали принцессой. К статье прилагалась и фотография летящей дамы, которой так гордилась Ленни, но на газетной бумаге все превращалось в сплошную серую грязь, и понять мизансцену было сложно. Да, Ленни умудряется влезть в вывернутые карманы мира. Кто их вывернул — землетрясение? адский шквал? Вот именно. Именно это и должно быть в центре «Защиты Зимнего» — отражение стихии, порожденной ошибкой истории. Да, да, стихия. Вот ключевое слово. Неуправляемая, разрушительная, дьявольская стихия. Эйсбар вдруг понял, что говорит сам с собой.
Он ненадолго заехал в студийную контору, которую Долгорукий арендовал на Неглинной. Там его ждал улыбчивый секретарь и еще несколько пар внимательных глаз. Надо было решить вопрос с многочисленными натурщиками, так называемой массовкой: где их набирать, к какой социальной группе они должны принадлежать, сколько часов в день они будут находиться на съемочной площадке. Долгорукий предлагал с цифрами не церемониться. В приемной уже пил чай Андрюша, Андрей Николаевич Гесс, прекрасный его приятель-оператор. Вместе они уже года два занимались разными изобразительными опытами, но большинство проявленных пленок припрятывали: не для киножурналов. Во время войны Гесс много снимал в окопах, но именно тогда студия отказалась использовать его снимки — слишком уж дико. «Средневековье!» — кричал монтажер, ответственный за выпуск киножурнала. Там, на пленке, чьи-то глаза, как камешки, валялись на земле. Покалеченный солдат беспомощно оглядывался в поисках руки. Другие операторы снимали общие планы передвижения войск, почти все — с дальней точки. А Гесс — свои жуткие «натюрморты».
— А что со сценарным планом? Был бы рад услышать, каково же буйство идей. Сергей Борисович? — Долгорукий уселся в свое кресло, предложив гостям диван у низкого чайного столика, сделал знак секретарю перенести на него поднос с чашками. Глядя на Эйсбара, он подумал, насколько быстро изменился этот человек, насколько острее и решительнее стал его взгляд — ничего общего с тем почти юношей, который зарисовывал лист за листом во время их первой встречи. Теперь он — почти полководец. Спокойный, холодный, точный. Прекрасно-прекрасно-прекрасно! Эйсбар между тем заговорил:
— Представьте себе композицию: мальчуган, сачок, бабочка. Хрупкая скульптура, которая на глазах начинает оживать: сачок приподнимается, бабочка машет крыльями, вот-вот взлетит, но… на нее наступает нога в сапоге. Вся скульптура разбивается вдребезги — разлетаются мрачным фейерверком осколки. А ноги — очень крупный план — ноги в лаптях, сапогах, босиком идут дальше, дальше, дальше, шлепают по лужам, переходят трамвайные пути, топчут траву на газонах Летнего сада. Они будут рефреном идти через весь фильм, пока не окажутся на мраморной лестнице дворца. И вот от этого тяжелого топота взрывается классическая культура — люстра в консерваторском зале, античная головка в университетской библиотеке, ангел на вершине Александрийского столпа, дирижабль в воздухе. На поле валяются фрагменты нашей обыденности: исковерканный рояль, тарелки, соусница из некогда полного сервиза, бокал, расколовшийся надвое, шляпка, зонтик, фотоаппарат, да что угодно. Спаниель в бархатном ошейнике пытается поднять голову и смотрит в кадр, оглядывается на поле с обломками, пытаясь найти хозяев, смотрит в кадр и навсегда закрывает глаза. Последнее, что он видит — бабочка. Культура уничтожена. Далее — рабочие идут с фабрики. Большой людской поток. Понадобится не менее семи тысяч для массовой сцены. На крыше дома в кожаном пальто и кожаных гетрах стоит член партии большевиков и смотрит на этот поток. Крупный план его лица и усталые, спокойные лица рабочих. Человек в черном — эдакий ворон — достает небольшой флакон со стеклянной притертой пробкой, открывает ногтем, высыпает на тыльную сторону ладони щепотку порошка и вдыхает его.
— Дивная деталь, Эйсбар! Дивная! Конечно же, кокаин! — расхохотался Долгорукий.
Эйсбар продолжал:
— Летний сад, скульптуры, детки с боннами. Крупный план — ворона, которая наскакивает на малыша, оставленного без присмотра. Сборище кокаинистов — членов партии большевиков. Во главе с «вороном», тем, что был на крыше, они сидят с рабочими в кабачке. Эпизод «соблазнение толпы». Не знаю еще, как он будет решен. Дождь из наганов. Большевики учат рабочих стрелять. Сцена снимается в лесу. Стреляют по гипсовым бюстам. Белая пыль оседает на грязных потных лицах. Снова дождь из наганов. Эпизоды бессмысленных зверств большевистских шаек в городе. Нескончаемые ряды защитников Зимнего — оцепление, стоящее плечом к плечу. Камера отодвигается на длину улицы, двух улиц, трех улиц, и оказывается, что круги оцепления множатся, множатся, множатся… Мы увидим, что разухабистой дикой толпе…
