— Эйсбар! — радостно крикнула она и устремилась к нему, налетая по дороге на удивленных гостей и отскакивая от них наподобие теннисного мячика. Подлетев к Эйсбару, она схватила его за рукав и развернула к себе.
— Вы представляете, Родченко… только что… — выпалила она и осеклась.
На нее смотрело чужое, вежливо улыбающееся лицо.
— Простите… Я перепутала… Обозналась… Простите… — пробормотала она и ринулась назад. Столкнулась с Анатольевым, выбила у него из рук поднос — котлеты раскатились по полу, — бросилась на колени и принялась собирать их, стукаясь лбом об Анатольева, который тоже ползал на коленях. Послышался шум, хохот, возня, все устремились ко входу. Ленни поднялась, не зная, куда девать руки в котлетном жиру. В павильон входила чудная процессия. Впереди шел, покачиваясь, Жоринька, похожий на самого себя в роли великосветского пшюта, таких он переиграл уже немало: короткое распахнутое черное пальто, белый шарф, сдвинутый на затылок цилиндр, золотой локон падает на лоб, на овечьем лице пьяная ухмылка. К одному его боку прижималась гадкая девица в рваных чулках, грязном платье с турнюром и с безобразным декольте, явно подхваченная в каком-нибудь дешевом борделе. К другому — ангелоподобная гимназистка в наглухо застегнутом форменном платье, аккуратном фартучке, с бантом в толстой косе. Далее следовали какие-то темные личности в количестве человек шести, которые, размахивая бутылками, распевали «Марсельезу». Замыкал шествие томный певец декаданса, знаменитый шансонье Алексис Крутицкий с прутиком. Этим прутиком он погонял всю честную компанию, как гусей, время от времени выкрикивая: «Тега, тега, тега!» На каждое его «тега» компания заливалась дружным хохотом, а Жоринька в конвульсиях смеха перегибался пополам. Публика, столпившаяся вокруг, начала посмеиваться, показывать на обалдуев пальцами.
Ленни разыскала глазами Лизхен. Та смотрела на Жориньку, высоко подняв брови, с улыбкой на безмятежном лице. «Ой-ё-ёй! Да ей и правда все равно!» — подумала Ленни. Внезапно Жоринька, тоже увидавший Лизхен, оттолкнул обеих девиц, бросился к ней, упал на колени и зарылся лицом в ее колени.
— Коррролева моя! — провыл он на глазах восхищенной публики. Публика зааплодировала.
— Ну что ты, дружочек, — по-прежнему безмятежно пропела Лизхен, не обращая никакого внимания на то, что стоит посреди зала на всеобщем обозрении. — Зачем же так-то? Мы ж не в мелодраматической фильме, да и актер из тебя никакой. Вставай, а то простудишься.
— В «Яр»! Поедем в «Яр»! К цыганам! — закричал Жоринька, подняв лицо от ее колен.
— Пожалуй, — меланхолично произнесла Лизхен. — После футуристических котлет особенно тянет на обывательских рябчиков. Только без этих, душа моя, — она с брезгливой гримаской указала Жориньке на его компанию. — Для меня они несколько грязноваты.
Жоринька принялся шикать и махать на «этих» руками:
— Прочь! Прочь! Прочь!
— «Яррр»? — сильно картавя, прогнусавил Алексис Крутицкий. — Боже, как это старрромодно! Как в прррошлом веке! Поедемте лучше в «Кладбище домашних животных», там акмеисты игрррают сегодня в буррриме.
— Фи! Буриме! Представляю себе их рифмы: четки-чечетки, — скривился Жоринька. — У них там даже шампанского приличного не подают.
— Пррризнайтесь, Жорррж, вы пррросто сами не в состоянии пррридумать ни одной рррифмы, вот и кррривитесь, — усмехнулся Крутицкий. — Ну, тогда… — Крутицкий наклонился к Жориньке, по-прежнему стоявшему на коленях подле Лизхен, и прошептал прямо в ухо так, чтобы никто больше не слышал: — В «Голубой ангел»? К мадам Марррилиз?
Жоринька сделал страшные глаза и повел ими в сторону Лизхен: мол, думай, при ком говоришь!
— Нет, нет, только в «Яр»! — вскричал он, вскочил на ноги и, увлекая Лизхен за собой, понесся к выходу.
Ленни смотрела на него с чувством легкого отвращения, одновременно не без восхищения думая: «Вот это да! Вот это выступление! Вот это цыганочка с выходом!»
— Ленни, ты с нами? — на ходу крикнула ей Лизхен.
Ленни отрицательно покачала головой. Зачем ей их глупый пьяный «Яр»? Их дурацкие цыгане в красных рубашках? Смотреть весь вечер, как Жоринька наливается шампанским? У нее есть дела поважней и поинтересней. Она поедет на кинофабрику Студенкина, где Эйсбар… Ах, как жаль, что его сегодня не было. Он так занят последнее время, но мог бы… Ее первая выставка… Успех… Родченко… Как он сказал? «Завидую вашему будущему?» Мысли ее мешались. Она выбежала на улицу, перескочила через наполовину срытый сугроб. Таксомотора не было. Она махнула извозчику. Быстрей! Да быстрей же!
Ррраз! — и смешная меховая шапочка с торчащими лисьими ушками полетела на один стул. Два! — и мягкое пальто пушистым бесформенным верблюжонком опустилось на другой. Три! — и вязаный шарф улегся в проходе между рядами, свернувшись толстеньким удавчиком. Четыре! — Ленни встряхнула короткостриженой головкой и плюхнулась на сиденье, вытянув ноги и закинув руки за голову в позе крайней беспечности и мечтательности.
— Вот и я! — выдохнула она. — А что это вы так смотрите, Эйсбар?
Эйсбар, мгновенно попавший под очарование ее стремительной летучести, смотрел, любуясь ее румяным — только что с холода — личиком. Она, как экзотическая птичка, влетала в любое помещение, порхала, клевала, щебетала, раскидывая вокруг себя разноцветные перышки, блестки и мишуру. «Интересно, — думал иной раз Эйсбар, — если ее саму снять в кино, не превратится ли черно-белая пленка в цветную?»
В маленьком просмотровом зальчике студенкинской кинофабрики они были одни. Возле проекционного аппарата горой были навалены коробки с пленками. Сегодня предстояло сделать архиважное дело: просмотреть пленки и выбрать наконец молодого режиссера, который будет ассистировать Эйсбару во время съемок «Защиты Зимнего». Задача была непроста. Требовался человек, который бы не только профессионально владел камерой, но в случае чего мог бы по раскадровкам и указаниям Эйсбара развести сцены, умел управлять массами, чувствовал масштаб, понимал цели и задачи. Был объявлен конкурс наподобие первого, «большого», и скоро пленки от начинающих киносъемщиков начали приходить со всей России: не считая двух столиц, из Ярославля, Нижнего, Казани, Костромы, Астрахани, даже из Екатеринбурга и Иркутска приехало несколько посылок. В эту груду коробок Ленни незаметно для Эйсбара сунула и одну свою съемку.
— Что такого может с вами случиться, Эйсбар, чтобы вы доверили кому-то командовать за вас на площадке? — спрашивала Ленни после того, как тот объявил конкурс на ассистента.
— Вдруг заболею? — угрюмо отвечал Эйсбар.
— Вы? — удивлялась Ленни. — Когда это вы последний раз болели? Что-то не припомню.
— Мало ли, — бурчал Эйсбар, чувствуя легкое раздражение от ее приставаний, и Ленни умолкала, понимая, что в разговорах о «Защите Зимнего» лучше держаться серьезного тона — чувство юмора по этому поводу Эйсбару явно изменило.
Прошло больше двух месяцев с того дня, как в своем высоком кабинете в Охотном Ряду Эйсбара привечал округлый Долгорукий, а Ленни, вся в слезках, уезжала домой с приема, устроенного в честь ее возлюбленного, который неожиданно стал частью большой государственной игры. Эйсбар по-прежнему был страшно занят — более чем обычно, подготовка к съемкам «Защиты Зимнего» полностью поглощала его, — однако Ленни, пережив свои обиды, заново нащупала к нему дорожку. Умная Лизхен учила ее:
