— М-м-м-м… Как от тебя всегда вкусно пахнет, — промурлыкала Ленни, не открывая глаз. — Так о чем ты хотела спросить?
— Я об Эйсбаре. У вас с ним что-нибудь путное происходит, кроме того, что вы целыми днями таскаете с квартиры на квартиру эти палки?
— Штативы…
— Ну да, штативы. Так происходит?
— Конечно! Вчера ездили на Воробьевы горы. Снимали панораму…
— Да я не о том! — досадливо поморщилась Лизхен. — Любовь у вас происходит?
— Любовь? — Ленни задумалась. — Не знаю. Наверное, происходит. Ты знаешь, мне с ним так… так… как ни с кем. Он как-будто меня слышит. Внутренне слышит, понимаешь? Что я хочу, что мне интересно. Я только подумаю — он говорит. И потом, он делает такие необыкновенные, удивительные вещи! Если бы я была мужчиной, то хотела бы делать то же самое. Впрочем, если бы я не была мужчиной, то тоже хотела бы.
— Слава богу, ты никогда не будешь мужчиной, глупая! Так какие же такие необыкновенные вещи делает твой Эйсбар?
— Представь себе, киносъемочный аппарат…
— Нет, нет, только не это! — замахала руками Лизхен. — Избавь меня сегодня от киносъемочного аппарата!
— Ты же сама спросила, — обиженно произнесла Ленни, устраиваясь поудобнее.
— Не о том я тебя спросила. Вы хотя бы целуетесь?
— А как же! Всегда целуемся при встречах и прощаниях. Если не ссоримся, конечно. Тебя он тоже целует. Разве нет?
— Господи, кого я воспитала! — притворно застонала Лизхен и закатила глаза. — Дите малое, неразумное!
Они помолчали. Лизхен крепче прижала к себе Ленни.
— А у тебя с Жоринькой любовь? — вдруг спросила Ленни.
— Еще какая! — усмехнулась Лизхен. — Разве не видишь? Он — дружочек мой милый.
— Я не о том. Зачем он тебе нужен?
— В моем возрасте женщине неприлично не иметь стационарного мужчину.
— Но он же дурак!
— Не скажи. Не такой он дурак, каким кажется. Иногда…
— …по ночам он читает Канта, — подхватила Ленни.
Лизхен расхохоталась.
— По ночам он занимается совсем другими делами! Просто иногда мне кажется, что он притворяется, а на самом деле далеко не глуп. Все видит, все понимает.
— Может, ты и права, — задумчиво проговорила Ленни. — Если бы он был окончательным бревном, то вряд ли так быстро взлетел бы на вершину Олимпа. Представляешь, — оживилась Ленни и, приподнявшись на локте, заглянула в безмятежное лицо Лизхен, — сейчас возвращаюсь домой, а у подъезда толкутся курсистски с фотоснимками нашего кумира в лапках. Стали хватать меня за руки, суетятся, друг друга отталкивают, кричат: «Передайте ему, что мы его обожжжаем!» Еле выдралась. Пришлось оставить им на память клочок от шубы. К концу зимы, чувствую, шуба окончательно облысеет. Надо сказать дружочку, чтобы запретил им беситься возле дома. Пусть у студии толкутся, а то скоро до членовредительства дойдет. Да, еще на лестнице нагадили. Какие-то дикие надписи выцарапывают прямо на стенах. Туся+Жорж=поэма разбитого сердца. Как тебе нравится? Туся! Слушай, а ты никогда его не ревновала к этим?..
— Что?! — на лице Лизхен было написано такое искреннее недоумение, что Ленни рассмеялась, повалилась на спину и принялась хлопать себя крошечными ладошками по губам.
— Вот кто тут дурочка, так это я!
Так, секретничая, они лежали довольно долго — перешептывались и похохатывали. Лежали, пока Лизхен не спохватилась, что давно пора заказывать кухарке ужин. Скоро Жоринька вернется со съемок. Да и Эйсбар наверняка нагрянет, как всегда, голодный и грязный, свалит штатив в прихожей и потребует горячей воды и горячего супа.
Прошло полтора года с первой встречи Ленни и Эйсбара в мае 1920-го на электрическом сеансе в саду «Эрмитаж». Они виделись почти ежедневно. Впрочем, слово «виделись» совсем не подходит для определения того, что происходило между Ленни и Эйсбаром все это время. Их жизнь, как строптивая горная река, бурлила, билась о камни, перехлестывала через пороги, меняла русло, выплескивалась из берегов. Они, как выразилась Лизхен, целыми днями таскали по Москве свои штативы, киносъемочные и фотографические аппараты, носились по городу из конца в конец, забираясь иной раз в места темные, неописуемые, опасные, ссорились, мирились, разбегались в разные стороны с тем, чтобы назавтра как ни в чем не бывало встретиться вновь и пуститься в следующее невероятное путешествие.
Ленни продолжала гонять Эйсбара на съемки натурщиков для своего натурбюро. Тот злился, ворчал, что она использует его в корыстных целях, что он давно не мальчик, что у него своих дел полно, и посерьезней ее детских игрушек. Однако шел и снимал. Натурбюро, благодаря в том числе и его стараниям, процветало и приносило Ленни ощутимую прибыль, некоторая толика которой перепадала Эйсбару. Он предлагал Ленни снять помещение на Тверской под контору — так будет солиднее, — но Ленни отмахивалась. Ей было скучно думать о мебели, писчей бумаге, перьях, пишущих машинках и жалованье для сотрудников. Что до картотеки натурщиков, на которой особенно настаивал Эйсбар, то подобного рода памятки были Ленни не нужны. Она все держала в своей смышленой головке.
Эйсбар, в свою очередь, был уже на первых ролях на кинофабрике Студенкина. Снимал все и всех, на ходу придумывая штуки, доселе в синематографе не известные. Ленни смотрела на него восторженными глазами, когда он вдруг, как бы между прочим, выдавал идеи, которые до него никому в голову не приходили, да и вряд ли, по ее (и его!) мнению, могли прийти. Он несколько снисходительно, с затаенным удовольствием, принимал ее восторги, неизменно замечая, что «милая Ленни, как всегда, преувеличивает его таланты». Сам же глядел на нее с удивлением, среди ужимок и прыжков неожиданно замечая проблески и промельки странных, не поддающихся логическим объяснениям, мыслей. Казалось, в ее маленьком теле таился, глубоко запрятанный гениальным изобретателем, механизм, который обладал способностью переворачивать очевидные вещи с ног на голову, создавать парадоксы, пренебрегать здравым смыслом, видеть в обычном необычное.
Ленни была ветром, который проносился мимо Эйсбара, но иной быстрый внезапный порыв мог отчетливо сбить с ног даже его. Он почти всегда брал ее с собой на съемки. Учил, показывал, рассказывал. Разрешал снимать вместо себя. Ругал, кричал, но каждый раз с нетерпеливым интересом ждал, что же она принесет со съемок. Часто она приносила совсем не то, что было нужно. К тому же вечно все забывала, путала, бросалась из одного дела в другое и ничего не успевала. Он опять кричал, однако отчего-то все прощал, пытаясь скрыть от Ленни, что ее забывчивость или, как он говорил, «выпадение памяти», как правило, смешит и забавляет его.
Однако помимо натурбюро и восторженного служения делам Эйсбара был у Ленни и отдельный, принадлежащий только ей одной, интерес в жизни. Эйсбар подарил ей фотографический аппарат. Подарок был дорогой, и Ленни по достоинству оценила его. Из двух армейских ремней, купленных за пятак у солдатика-инвалида, который просил милостыню на углу Неглинки и Кузнецкого, Ленни смастерила длинную помочь, прицепила ее к аппарату и теперь, не связываясь с тяжелым неуклюжим штативом, который был примерно одного с ней роста, могла носить свой «волшебный глаз» через плечо, иногда закидывая за спину, но чаще — на животе, вцепившись в него обеими руками и всегда держа наготове. Когда выпадал свободный день, что случалось нечасто, она выходила из дома рано утром и принималась бродить по Москве, наблюдая, ища объекты своих смутных творческих желаний. Впрочем, ее интересовало все. Она во всем умела разглядеть сюжет для фотоснимка, необычное проявление и необычное поведение, визуальный диссонанс, который интересовал ее гораздо больше красоты и гармонии. Она составляла свои снимки как композитор, сочиняющий музыку из неправильных, диссонирующих звуков и аккордов. Особенно ее влекло все новое.
