Подошел учтивый гарсон. На подносе среди газет и журналов красовалось письмо, адресованное госпоже Иде Верде — Лозински. Письмо заказное.
Продолжая нагромождать новые подробности вранья, Ида разрезала конверт. Знакомая клинопись Андрея Гесса. Она встала с кресла и отошла к балконным перилам — чтобы остаться с листками наедине.
Гесс уже присылал ей сюда несколько писем. Небольшие зарисовки о том, что происходит на студии — на какую картину ушла работать гримерша, какого пола родился младенец у художника-постановщика, абзац безумных размышлений о грядущих звуковых фильмовых постановках, когда персонажи будут без умолку болтать друг с другом, — и прочее в том же духе.
Остроугольные буковки Гесса впились ей в глаза как иголки. Не очень верилось в то, что он пишет. Ида вгляделась в слова и даже посмотрела листок на просвет — будто предполагая, что между фальшивыми строчками проступят настоящие.
Итак: пока тут, в Сэнт-Буше, она мучается с ингаляциями, Лозинский доснимает фильму с дублершей! С дублершей!
Вот что, стараясь быть бесстрастным, описывает Гесс. «Решили попробовать на девице свет, чтобы заранее продумать и подготовить мизансцены для Вас, Ида. Проявили пленку, и Лозинский решил снять девицу на общих планах, потом на средних, а теперь поговаривает, не прооперировать ли ей нос, тогда можно будет снимать и крупные планы. У младенца художника глазки зеленого цвета апшеронского моря», — зачем-то в конце письма приписал он.
Ида скомкала листки. Луг, и гора, и хвойная роща вдруг показались ей нарисованными декорациями — слишком бесстрастные, безжизненные. Крикнуть рабочего сцены и заставить убрать!
Не мерзавец ли? Ах, Лекс-паникер! Так испугался ожогинских неустоек за простой, что нашел дублершу? А ей не написал ни слова? И какое комичное наблюдается размножение Иды или, с позволения сказать, исчезновение Иды — здесь, в Альпах, ее почти нет: она превратилась в Зино Ведерникову. А там, в Крыму, нарисовалась дублерша, которую прочат в двойники. Мило! Рунич повеселится, когда узнает!
Впрочем, посвящать ли его в студийные распри? Скорее нет, чем да. Лишь дать повод для иронии. Он, в сущности, и так считает ее фильмовую карьеру затянувшимся капризом.
Вдалеке белели заснеженные альпийские вершины — как сценический задник в оперной постановке.
Мысли клубились, обгоняя друг друга, а Ида обгоняла их, потому что уже видела себя в поезде, который везет ее в Россию. Или через Марсель на пароходе? Да, так, наверное, быстрее.
Едва сдерживая шаг, чтобы не побежать, она покинула террасу.
— Когда ближайший поезд на Марсель? Срочно телефонируйте на станцию, — бросила она портье.
Тот взялся за белую трубку.
— В половине восьмого? Отлично.
Есть время собраться, переговорить с доктором Ломоном.
В голове у Иды скакали стоп-кадры — она швыряла в саквояж тряпки, а виделось ей, как шофер заводит мотор, мелькнуло удивленное лицо Рунича, волны с белыми бурунчиками, линия горизонта, и вот она уже спускается по ступенькам трапа на набережную. А кстати, что, если все это — продолжающееся наваждение апшеронского солнца? Под его безумными лучами она вошла в кошмар болезни Идой Верде, а вышла… Кем она вышла? Ерунда!
— Может быть, мадам интересует поезд до Марселя, который пройдет через нашу станцию послезавтра?
— Нет, мадам интересует сегодняшний вечерний поезд, — отрезала Ида.
Послать к Руничу сейчас записку? Заехать к нему по пути на станцию? Вряд ли. Да боже мой, она не может появиться перед ним растерянной. Оказавшейся в ловушке. Конечно, нет! Ах, как долго будет тащиться поезд в Марсель!
Из чемодана выпал фотоаппарат, который положил Гесс, чтобы она не скучала, и которым она ни разу не воспользовалась.
Ну хорошо — вот, в дороге займется снимками. Щелчок! Щелчок! Разрезать дни на куски и сложить, чтобы они стали короче и она быстрее оказалась в Крыму.
Доктор Ломон устроил небольшую сцену: нет! еще рано! возражаю! Ида согласилась встретиться с «самим Гавэ», и тот, как ни странно, отнесся к ее отъезду вполне благожелательно. Скорей всего, потому, что был спросонья и так и не понял, с чем связаны буйные метания Ломона.
В семь, за полчаса до прихода поезда, автомобиль, в котором сидела Ида, подъезжал к уютному павильону станции в Домьене.
Багаж отправили прямо на перрон, а Ида была увлечена Ломоном в привокзальную кафешку, на окнах которой весело развевались белые занавески. Садиться за столик Ида отказалась — мало времени, — и они встали у стойки.
Ломон балаболил про грусть расставания с мадам Лозински, про профилактические ингаляции — вот, пожалуйста, коробки со свежесобранными травами.
Ида кивала, глядя в окно.
На круглую площадь подъезжало все больше автомобилей, прибыл деревенский автобус, из которого высыпал целый выводок детворы. Ей хотелось скорее оказаться в поезде. Под стук колес она придумает, как действовать.
Она опустила руку в карман и нащупала конверт. Она так и не отослала письмо Руничу. Медлила с ним до последней минуты, а потом… Надо попросить отправить хотя бы хозяина кафе.
И тут — да что же за театральщина такая сегодня! Эдакие шекспировские маскарады! Глазам не верю!
Ида едва не поперхнулась шампанским и инстинктивно прикрыла узкой сумочкой лицо. В розовеющей благодати альпийского вечера к станционному павильону подкатил автомобиль, на котором она не раз путешествовала по окрестностям Сэнт-Буше.
С двумя легкими саквояжами из него вылез Юрий Рунич.
Ему навстречу из дверей павильона вышел железнодорожный служащий с рупором в руке и объявил:
— Поезд на Марсель подойдет к платформе номер один через десять минут, поезд на Ниццу к платформе номер два — через шестнадцать минут.
Но Рунич смотрел мимо него — на окно, в котором, как на экране, стояла Ида Верде.
Их разделяли трепещущее кружево занавески, оконный проем и десять метров площади. Она едва заметно улыбнулась ему. Он приподнял шляпу и поклонился. Надев перчатку, она послала ему воздушный поцелуй и пошла к тому выходу из кафе, который вел не на площадь, а к перрону. Рунич еще раз поклонился.
Опершись о трость, он остановился посреди дороги. Что ж — лучшее прощание, которое только можно придумать. Да, он не знал, как сказать малышке Ведерниковой, доверчивой Зино, шикарной Иде, что, видит бог, ему надо сосредоточиться.
«Да и как жить с хамелеоном? В повседневной, так сказать, жизни? Ведь, смею полагать, актриса Верде — не последнее пристанище этого воинственного воображения», — беседовал Рунич сам с собой.
В стихотворной новелле, у Эдгара Аллана По, в фильмовой грезе, в конце концов, такой сюжет, безусловно, интересен. Но в утлом апартаменте с ватерклозетом в чердачном коридоре… Требуется полное одиночество. Хоть ненадолго. Месяцев на пять-семь. В его тихом Хуан-ле-Пине, где скоро-скоро наступит теплая жемчужная зима и не больше одного раза в день по дороге, что сквозит от Ниццы по побережью, через спящий городок будет растерянно проезжать чей-то автомобиль, скорей всего с заблудившимися путешественниками. Один автомобиль один раз в день…
