Так она сидела довольно долго, пока часы в гостиной не прозвонили шесть раз.
Зиночка очнулась и оглянулась по сторонам, как будто находилась не в собственной комнате, а в незнакомом месте. Минуты задумчивости находили на нее часто, и после них она не сразу осваивалась в реальности.
Однако пора было собираться.
Она встала, подошла к туалетному столику и взяла фотографию в посеребренной рамке. С фотографии на нее глядело лицо с сумрачным взглядом диковатых, слегка раскосых глаз и крупными резкими чертами, напоминавшее индейскую маску. Юрий Рунич.
«Он будет великим поэтом», — говорила о нем мать.
Зиночка и сейчас считала его великим.
Рунич приходил часто, принимал участие в поэтических посиделках, но держался особняком, с надменным выражением сидя в кресле и постукивая об пол ногой. Его не любили. Считалось, что он принял на себя величие, ни у кого не спросясь, самовольно и оттого неправомочно.
Она поставила фотографию на место и принялась выбирать платье.
Вот это, легкое, шелковое, цвета вялой зелени, хорошо оттеняет глаза, придавая им еще большую прозрачность. Впрочем, ради свидания с Шуриком не стоит стараться. Она прекрасно представляет себе сегодняшний вечер: убогая комнатушка с наспех рассованными по углам предметами мужского туалета, жидкий чай, пирожное «картошка», купленное в Столешникове, слюнявые поцелуи, пылкие признания, жалобные мольбы… Вот если бы Рунич ее позвал… А Лидочка Зимина сохнет по Шурику. Глупая Лидочка. Глупая…
Зиночка усмехнулась и быстро надела зеленое платье.
В прихожей остановилась возле телефонного аппарата, немного подумала и сняла трубку.
Глупая Зимина на другом конце провода издавала нечленораздельные звуки, и казалось, что лопаются один за другим воздушные шары, а потом опрокидывается стакан воды. В общем, едва не захлебнувшись от счастья, Лидочка согласилась заменить Зино — как восторженно называла Зиночку эта дурища — на свидании в Скатертном.
Зиночка взяла шелковую шаль матери, скомкала в руке, как носовой платок, и, выйдя из дома, зашагала переулком вниз. Путь ее лежал в сторону Петровских линий.
Она решила… да, она решила высказать Руничу свое мнение о последней книжице его стихов, что вышла в начале недели: матовая, с фисташковым отливом строгая обложка.
Что за идея такая — идти к Руничу? Может, из-за того, что светлый вечер, не обещающий заката, создал странную паузу — будто все на свете замерло, кроме тихо плывущего в воздухе тополиного пуха, заснули обитатели фотографий, развешанных по стенам квартиры, и книжки на полках папиной библиотеки не в силах больше распахивать страницы? Это, конечно, из книжки Рунича, из его божественного описания, как обиженный мир отворачивается от людей, оборачивается к ним тыльной стороной, изнанкой: и жуть, и морок.
«И как он умудряется это увидеть?» — размышляла Зиночка, перескакивая с мостовой на тротуар.
Уже осталась позади Рождественка, и замаячила впереди толпа около летнего кафе, в котором любили сиживать московские литераторы. Еще раньше это заведение под двусмысленным названием «Синий щеголь» облюбовали местные шахматисты, летними вечерами устраивая турниры. Поговаривали, что на кон иной раз ставились немалые деньги. Только бы маман, Юлия Михайловна, не явилась сюда с литературными подопечными! Тогда, конечно, все будет испорчено. При маман, какой бы свободомыслящей она ни была, — злые языки поговаривали, что жена Ведерникова носит мужнины алтайские находки, на самом деле она заказывала алтайской мастерице копии по рисункам, — при маман Зиночка знала свое дочернее место. Вопросы-ответы про университетские экзамены, инфлюэнцу, знакомых, времяпрепровождение — и так далее, и так далее.
Ни с того ни с сего подул ветер, поднявший со столиков газеты и салфетки, официанты и посетители стали ловить бумажных птиц, а шахматисты лишь отмахивались от них.
Около одного из столиков под тентами Зиночка увидела Рунича: опираясь на трость, он внимательно следил за молниеносной рокировкой фигур на доске.
Зиночка окинула взглядом общество «Синего щеголя» — нет, розовощекой шумной Юлии Михайловны не слышно и не видно.
Обернула шаль вокруг головы — а вдруг все-таки она не решится заговорить, пусть уж останется неузнанной — и смешалась с разношерстной толпой.
Через десять минут они уже сидели за отдельным столиком, и Зиночка, вглядываясь в желтые глаза Рунича, забрасывала его комплиментами.
— Никто так, как вы… Вы гладите Время по шелковой шерсти, оно перестает быть категорией, и оказывается, что все мы копошимся в желудке у времени-зверя. Когда я была с отцом в Орхонской экспедиции, на моих глазах, укрытая мехами от вечного холода, возникла из небытия юная царица! Я чуть сознание не потеряла! То же самое со мной происходит, когда я осознаю смысл ваших стихов. Секунда — рыба, минута — птица, неделя — кошка…
— Я такого не писал, моя милая. — Рунич, скучая, рассматривал разрез ее глаз, слишком очевидно напоминавший острое око ангела с леонардовского флорентийского «Благовещенья», тайну злых козней которого разгадывали уже пять столетий.
— Ну конечно! Но это же ваша мысль, что Время — чудище или стая живности, может быть, стадо…
— У вас яркое мышление, дорогая, и вы действительно ловко ловите рифмы. Да и наследственность ого-го какая! Я слушал лекции вашего отца…
На самом деле Рунич утомился от девичьих всхлипов, ему надоело, хотелось поскорее расплатиться с официантом и ретироваться: жил он буквально за углом, и кое-что было намечено на вечер, любопытное соседство сложилось в доме, где он снимал жилье… Однако эта Зиночка Ведерникова еще сама не знает, как скоро ее холодное, озлобленное выражение лица, которое не вяжется с ажитацией тона и прилежностью движений, начнет сводить с ума юношей разных возрастов. Очень скоро… А ведь совсем недавно прыгала в костюме зайца у рождественской елки…
Неожиданно в чашку с недопитым шоколадом упала капля, затем еще одна — и вот замолотил дождь.
От крепкого шоколада, смешанного с густым кофе, у Зиночки стучало в голове. Закусив нижнюю губу и не двигаясь с места, она выжидательно смотрела на Рунича.
Посетители вскочили с мест, ринулись кто под тенты, кто внутрь кафе, а эти двое продолжали сидеть под набирающими силу струями. Одежда их сразу вымокла и облепила тела.
Потоки воды отделили смазанные силуэты от разом опустевшей улицы.
Рунич увидел мизансцену со стороны и усмехнулся: «Вот уж действительно секунды-рыбы. И картина славная. Кажется, в кино это называется стоп-кадр».
Естественно, она напросилась к нему «обогреться».
«Лишь бы эта девица не развернула боевые действия», — подумал Рунич, бросая ей клетчатый плед.
Два года назад он отметил сорокалетие и девицами окологимназического возраста приказал себе не интересоваться. Пусть набираются опыта с другими — слишком нервно по нашим годам.
