Она же, испытывая отвращение и к толстым ломтям, и к жирной колбасе, и к пошлым шуткам, шла в ближайшую кондитерскую пить кофе.
В ватерклозете девицы демонстрировали друг другу новые чулки, дешевое белье, менялись помадой, обрызгивались духами, обсуждали во всех отвратительных физиологических подробностях свои отношения с парнями. Когда входила Зиночка, тут же замолкали.
Чутье ее не подвело: народ в студии по большей мере был из мещанства да околотеатральных кругов. Дети мелких чиновников, торговцев, бывшие студенты, несколько девиц из театральных гримерок — костюмерши, мечтающие пробиться в актриски, а две — цирковые. Эти последние, как казалось Зиночке, имели особенно сильный налет вульгарности. Одна из них говорила «ихние» и «ложить» вместо класть.
Униформу свою Зиночка ненавидела. «Кирза и дерюга» — так она называла хлопчатые штаны и спортивные ботинки, которые заставлял носить Лозинский и в которых она чувствовала себя бесполой.
Сам Лозинский вводил Зиночку в недоумение. Он был холоден, насмешлив, равнодушен и, кажется, ставил ее вровень с остальными студиозусами, чего Зиночка никак не могла от него ожидать.
Но главное — главное! — ее не покидало ощущение полнейшей бессмысленности происходящего. Они ползали, бегали, прыгали, таращили глаза, изображая страннейшие вещи. Печеную картошку, к примеру. Или чашку с отбитой ручкой. Или летящую по ветру газету.
«Эмоция — мимика! Чувство — жест! Характер — движение! Забудьте о словах! Тело — ваш инструмент! Научитесь владеть им в совершенстве!» — кричал Лозинский.
Зиночка не хотела владеть телом в совершенстве. Актерская игра, по ее мнению, ничего общего не имела с прыжками, ужимками и кувырками.
Иногда Лозинский давал этюды на парную игру. Макака-самец гонится за макакой-самкой. Изображать макаку Зиночка отказалась. Лозинский хмыкнул, но оставил ее в покое. В следующий раз, когда разыгрывали сценку, показавшуюся Зиночке вполне приемлемой — слепая девушка ждет возлюбленного, но, бросившись на шею вошедшему человеку, обнаруживает, что ошиблась, — Лозинский даже ее не вызвал. А ведь это единственное, что имело отношение к синема.
Кухарка внесла чай.
— Поставь сюда, — Зиночка указала на низкий столик возле кресла. — Иди ложись. Я сама потом уберу.
Она потянулась к чашке. Халатик распахнулся, обнажив колено, на котором красовался большой позеленевший синяк. Зиночка поморщилась и поспешно запахнула полы.
Три недели нечеловеческой усталости, синяков, ушибов, ссадин, ломоты в суставах. И все — для чего? Почему она не уходит? Почему каждое утро тащится в ателье?
Иногда студийцы обсуждали, какими ролями можно будет разжиться в детективной серии. Так и говорили — «разжиться», как будто роли — это пирожки с требухой. Прислушиваясь к разговорам, Зиночка понимала, что ничем стоящим «разжиться» будет нельзя. В лучшем случае — эпизодом. А скорей всего — топтанием в массовке, как после «Защиты Зимнего», где снимались десятки тысяч статистов, стали называть большие массовые сцены.
Массовка? Для того ли она мучается?
Она отхлебнула сладкий чай с молоком.
Вот так… Хорошо… Спокойно… Закрыть глаза и не открывать… Спать… Спать… Неужели скоро утро?
— Отрабатываем этюды на испуг! — Лозинский по обыкновению крепко пристукнул хлыстиком по голенищу сапога. — Сюжет таков: один из вас должен сначала испугаться сам, а потом испугать партнера. Пять минут на размышление!
Зиночка попыталась сосредоточиться. В голове было пусто и гулко. После нынешней бессонной ночи она чуть было не опоздала на занятия, как в первый раз. Влетела в последний момент, поймав быстрый недовольный взгляд Лозинского. «Ну и черт с тобой!» — подумала зло. Если бы сегодня он предложил изобразить спусковую цепь от унитаза или отработать сальто-мортале, она точно ушла бы и никогда — никогда! — не вернулась. Но испуг — это любопытно. Жаль, что в голову ничего не лезет.
— Итак, начнем! — раздался голос Лозинского. — Вот вас, — он указал на кудлатого парня, — вас испугает… испугает… — он обвел взглядом ряд студийцев. — Мадемуазель Ведерникова, пожалуй! Прошу!
Зиночка поднялась и медленно пошла в центр залы.
Парень глядел на нее, глупо улыбаясь широким толстогубым ртом. Она остановилась почти вплотную к нему и, подняв руку, дотронулась до его щеки, чтобы хоть немного протянуть время. Парень замер.
Лозинский почувствовал, как взмокли ладони. Сердце ухнуло вниз и остановилось. Такого острого желания он не испытывал никогда. Если одно ее прикосновение не к нему — к другому! — вызывает такое… то что было бы, если… Он судорожно сжал хлыстик обеими руками, и тот с треском переломился пополам.
Зиночка вела пальцами по лицу партнера. Скользнула вниз вдоль щеки, по шее, пробралась к мочке уха. Внезапно отдернула руку. Лицо ее исказилось от ужаса. Она поднесла руку к глазам.
— Что это? — сказала она. Голос звучал глухо, монотонно и в этой монотонности слышалась смертная тоска и жуть. — Что это? Кровь? У вас… — Она запнулась, словно была не в состоянии преодолеть собственный страх, и подняла на парня помертвевшие глаза. — Кровь? — с трудом закончила она и молниеносным движением поднесла руку к глазам партнера.
Тот в ужасе отшатнулся. Зиночка отступила на шаг и улыбнулась.
Несколько мгновений в ателье царила гробовая тишина.
Но вот кто-то первым хлопнул в ладоши, и зала взорвалась громом аплодисментов.
Лозинский в ошеломлении глядел на Зиночку.
«Актриса! — думал он. — Актриса! Но… Не то! Не то!»
— Тише, господа, тише! — он поднял руку, останавливая аплодисменты, и подошел к Зиночке. — Слова, слова, слова! — со злостью проговорил он, словно мстил ей за свое неосуществленное желание. — Как же вы, позвольте полюбопытствовать, Зинаида Владимировна, собираетесь словами пленять и завоевывать публику? Ведь экран не умеет говорить. Он нем. Вы плохо усвоили уроки. Эмоция — мимика. Чувство — жест. Характер — движение. Вам бы, мадемуазель Ведерникова, поступить на курсы Художественного театра или на подмостки к господину Вахтангову! Болтовня, голубушка, уместна на театральной сцене.
— Болтовня?! — Зиночка вспыхнула, задохнулась, но тут же с видимым усилием взяла себя в руки. — Вам, господин Лозинский, — холодно произнесла она, — более пристало не фильмовые эпизоды режиссировать, в которых участвуют люди, а заниматься дрессурой в цирковом зверинце. С бессловесными тварями куда как легче, к тому же если они еще и безмозглы.
И вылетела из ателье, хлопнув дверью.
Облако пыли взметнулось за ней и осело на пол.
Лозинский непроизвольно бросился к двери.
Догнать мерзавку! Схватить! Отхлестать по щекам! За наглость! За хамство! За собственную беспомощность!
Он сделал два шага и резко остановился, будто наткнувшись на стену. Оглянулся.
