С берега тайком я наблюдал за приближением епископа со свитой. Цвета чуть ли не за несколько лье видать — мерзко и жалко, что ему до сих пор нужна такая напыщенность. Вот она, непомерная гордыня, у священнослужителя вдвойне отталкивающая. Солдаты в ливрее, сверкающая позолотой упряжь… Скоро эта мишура вспыхнет и засияет по-настоящему, а мы с монсеньором исполним наш короткий танец. Я так долго ждал нашей встречи!
Отлив он, разумеется, прозевал, а я, разумеется, это предвидел — недаром наблюдал за движением по гати. Монсеньор рассчитывал добраться до нас вчера до нешпор, но на этом побережье отлива ждать одиннадцать часов. На противоположном берегу есть трактир, как раз для таких незадачливых горемык. В нем монсеньор наверняка и остановился, кляня идиота, который напутал со временем. Отлив начался в семь. Еще пара часов, и он будет здесь. Немного везения плюс кропотливая подготовка — и монсеньор поспеет к самой первой сцене моей комедии.
Несомненно, трель Черного Дрозда можно оборвать, но не такому напыщенному пугалу, как вы, монсеньор. Клянусь, сегодняшний мой спектакль вы досмотрите до конца. Жаль, моя Эйле не участвует в финальной сцене, но, пожалуй, этого следовало ожидать. Все равно жаль, ей бы точно понравилось.
55. Прима
Пора! Когда я вошел в часовню, все уже собрались, даже бедняжки из лазарета, хотя им разрешили сидеть — пусть не стоят и на колени не опускаются. Перетта, конечно, отсутствовала, однако на это внимания не обратили: она же вечно то появится, то исчезнет, вот никто и не беспокоился. Ну и хорошо. Только бы роль свою запомнила, маленькую, но симпатичную. Сильно огорчусь, если Перетта с ней не справится.
— Дети мои! — Отличная муштра: остекленевшими от ладана глазами монашки смотрели на меня, как на единственного и истинного спасителя. Мать Изабелла справа от кафедры, у самой жаровни. В дыму лицо ее серее пепла. — Сегодня святейший из праздников, день Успения и Вознесения Святой Девы Марии.
По часовне прокатился ропот, сменившийся довольным «а-аххх!». Неужели по крыше капли барабанят? Так и есть, долгожданный дождь, блистательнее начала я не придумал бы. Чуток грома не помешает. Вдруг Господь ниспошлет его в нужный момент, доказав, что с юмором у него порядок? Впрочем, я отвлекся, вернемся к Деве Марии, пока она им не приелась. Так о чем бишь я?
— Сегодня праздник Богоматери, которая взирает на нас злым силам вопреки. Праздник Девы Марии, которая утешает нас в это смутное время, которая чище груди голубки и лепестка белой лилии! — Чудесные слова, Лемерль! — День Богоматери, сострадание и прощение которой не знают границ.
А-аххх! Недаром для соблазнения безмозглых девственниц используется язык любви. Лексикон проповедника напоминает лексикон героя-любовника не меньше, чем интереснейшие главы Библии отражают беспутство древних. Сейчас я обыгрывал это сходство знакомыми им словами — сулил непостижимое смертному наслаждение и бесконечный экстаз в объятиях Божьих. Земные страдания ничтожны, вещал я, по сравнению с восторгами грядущего, с райскими плодами — у Антуаны слюнки потекли — и радостями бесконечного служения в Доме Божием.
Начало многообещающее — сестра Томазина нервно ухмылялась, стоящая рядом с ней Маргарита безостановочно дергалась. Отлично!
— Но сегодня не только день счастливого празднования, но и час великой битвы. Сегодня последнее наше сражение со злом, которое терзало нас и продолжает терзать.
А-аххх! Вырванные из сладких грез сестры задергались, затоптались на месте, как нервные кобылы.
— Не сомневаюсь, что сегодня мы одолеем силы зла, но, если случится наихудшее, если нашу веру ждет еще одно испытание на прочность, будьте мужественны. Истинно верующие и отважные всегда найдут выход.
В глазах Изабеллы решимость и упрямство. «Святой я стану или мученицей, но тебе не покорюсь, — говорили эти глаза. — Сей раз ты мне не помешаешь. Анжелика Сен-Эврё Дезире Арно всегда добивается своего».
Вдали застучали копыта. Я знал: враг мой близко. Что же, очень вовремя. Хороший артист должен дружить со временем, чтобы привести комедию или трагедию к желаемому финалу. Сделай время врагом, и конец нагнетаемому напряжению, драматизму, кульминации. По моим подсчетам, до торжественного появления Арно минут восемь-десять. Как раз успею встретить Его Преосвященство во всеоружии.
— Мужайтесь, дети мои! Диаволу известно, что мы его ждем. Мы уже видели его и сейчас, спаянные верой нашей, готовы дать ему бой. У диавола тысяча обличий — приглядное и уродливое, мужское и женское, способен он обернуться и дитятей, и чудовищем, и родичем вашим, и владыкой, даже епископом и королем. Скоро вы увидите его, дети мои, лукавый приближается, слышу поступь адских коней его, несущихся к обители нашей. Мы здесь, сатана, покажись!
Сольные выступления, хоть при дворе, хоть в провинции, редко завораживают публику. Сестры же взирали на меня так, словно решалась их судьба. Пламя жаровен — чем не адов огонь? — бросало отблески на мое лицо, по крыше барабанил спасительный дождь. После многодневной засухи он вызывал детский восторг. Одна за другой сестры воздели глаза к потолку, ноги их задвигались по воле своей, а моя dea ex machine
[47]
приготовилась выйти на сцену…
Я укрылась высоко в колокольне, неподалеку от колокола, что на металлической крестовине висит в самой узкой части шпица. Место опасное, заберешься туда лишь по грубым подмостям мастеров, которые чинили крышу, но с другой точки ничего бы не вышло. Да и Эйле высоты не боится. Впрочем, уверенности не было, а выступать предстояло без репетиции и права на ошибку.
Кортеж епископа в полумиле от ворот, а я его уже видела, уже слышала храп коней верховых, скрип каретных колес под дождем. Сколько сопровождающих! Кортеж приблизился, и я разглядела, что хоругви две, значит, епископ привез другого сановника, возможно, выше его, дабы разделить триумф племянницы. Я взглянула вниз: Перетта юркнула в тень с проворством, так пригодившимся в бытность Нечестивой Монахиней. Только бы она не забыла мои указания! Глаза у нее светятся умом, но стоит ей отвлечься — на чаек за окном, на мычание коров на болоте, на яркий блик витража на каменной плите, — все пойдет прахом.
Вокруг меня полумрак — день пасмурный, сквозь прорехи в крыше сочится тусклый свет, внизу пламя свечей тает под чадом от жаровен — точь-в-точь светляки во мраке. Моя ряса цвета дыма, капюшон надвинут на глаза, чтобы снизу ненароком лицо не заметили. Я трижды обмотала вокруг пояса веревку — надеюсь, она достаточно прочная — со свинцовым грузилом на конце. Казалось, только шелест моего дыхания нарушает тишину — Лемерль начал свой спектакль.
Играл он божественно и сам это знал. Из своего «гнезда» я не видела его лица, но по голосу чувствовала: Черный Дрозд собой упивается. Акустика часовни ему помогает — каждое слово прекрасно слышно даже в конце зала. Декорации на местах — жаровни, свечи, цветы, обещание рая или ада. «С умом расставленная бутафория творит чудеса», — поучал он меня в наши лучшие парижские времена. Мол, лилия в волосах или перламутровые четки сделают чистой и невинной даже беспутную шлюху, а массивные ножны на поясе отпугнут бандитов, даже если меча внутри нет. Люди видят то, что хотят. Поэтому Лемерль так удачлив в картах, поэтому сестры не узнали Нечестивую Монахиню. Игра и отвлекающие маневры — вот его стиль. Я видела тюки соломы, разложенные по залу, чувствовала запах масла, которым он их пропитал, а сестры в блаженном неведении ощущали только аромат ладана и видели спектакль, в который их мастерски вовлекали.
