— Ma mère, — заблеяла Альфонсина, бухнувшись на колени в трансепте. — Простите меня, ma mère. Назначьте мне другую епитимью, хоть целых сто, только, пожалуйста, простите!
— В чем дело? — резко спросила Изабелла. — Каким образом сестра Августа заставила тебя нарушить обет молчания?
— Матушка! — Теперь Альфонсина откровенно тянула время и играла на публику. — Ma mère, в склепе живет какая-то сила. Я ее почувствовала! Мы обе почувствовали ее ледяное дыхание.
Рука Альфонсины похолодела, точно в подтверждение ее слов. Даже мне стало холодно, видно, из сострадания.
— Что-что вы почувствовали?
— Ничего особенного, — быстро ответила я. Привлекать внимание к своей особе совершенно не хотелось, но промолчать я не смогла. — Сквозняк, только и всего. У Альфонсины нервы шалят, она же постоянно…
— Молчать! — рявкнула мать Изабелла и, снова повернувшись к Альфонсине, зашептала: — Что за силу ты почувствовала?
— Демона, ma mère. Его присутствие, как ветер. — Альфонсина смерила меня самодовольным взглядом. — Как обжигающий ледяной ветер.
Изабелла повернулась ко мне, но я лишь плечами пожала.
— Обычный сквозняк, — повторила я. — Он мне свечу задул.
— Неправда! — Альфонсину снова заколотило. — Августа, ты тоже это почувствовала. Сама же говорила! — Она скривилась и дважды кашлянула. — Ветер подул прямо на меня, честное слово! Демон проник в меня, он…. — Несчастная задыхалась, хватала себя за горло. — Он и сейчас во мне! — голосила она. — Он во мне!
Альфонсина забилась в конвульсиях, медленно оседая на пол.
— Кто-нибудь, поддержите ее! — вскричала мать Изабелла, теряя самообладание.
Разве Альфонсину удержишь? Она кусалась, плевалась, орала, непристойно лягалась. Стоило мне приблизиться, Альфонсина билась сильнее. Лишь вчетвером с Жерменой, Маргаритой и глухой сестрой Клотильдой мы пригвоздили ее к полу и не давали закрыть рот, чтобы язык не проглотила. Но даже так Альфонсина кричала, пока отец Коломбин собственной персоной не осенил ее крестом и она не затихла у него на руках.
Тогда Изабелла заговорила со мной:
— Что значит «он и сейчас во мне»?
— Не могу сказать.
— Что произошло в склепе?
— У меня свеча погасла, я споткнулась и упала.
— А сестра Альфонсина?
— Не знаю.
— Она уверяет, что знаешь.
— Я тут ни при чем. Альфонсина сочиняет, чтобы привлечь к себе внимание. Кого угодно спросите.
Изабеллу мой ответ не устроил.
— Альфонсина хотела мне что-то рассказать, — не унималась она. — А ты не дала. Так что она…
— Господи, неужели это не подождет?
Лемерль! Я совершенно про него забыла. Он статуей застыл в лучах солнечного света с задыхающейся Альфонсиной на руках.
— Бедняжка словно рыба на песке. Ей нужно в лазарет. Дочь моя, ты ведь позволишь мне отменить епитимью, ей назначенную?
Мать Изабелла промолчала, не сводя глаз с меня.
— Или мы позднее это обсудим?
Изабелла чуть покраснела.
— Нужно обязательно разобраться во всем этом.
— Да, конечно. Разберемся, когда сестра Альфонсина сможет говорить.
— А сестра Августа?
— Займемся этим завтра.
— Но, святой отец…
— К завтрашнему капитулу что-нибудь да выясним. Дочь моя, ты, несомненно, понимаешь, что спешить не пристало.
— Да будет так, — после долгого молчания согласилась мать Изабелла. — Дождемся завтрашнего капитула.
Я повернулась к Лемерлю и снова перехватила его пылающий взгляд. Неужели он знает о случившемся в склепе, потому что… сам это подстроил в надежде еще больше подчинить меня себе? От Лемерля всякого жди. Он человек страшный и видит меня насквозь.
Нарочно иль случайно, Лемерль доказал: без его помощи я бессильна, положение мое не надежнее истертого каната. Без Лемерля мне не справиться. По опыту я знала, что любезность Черного Дрозда — очень дорогое удовольствие.
19. 21 июля 1610
— Благословите меня, святой отец, ибо я грешна.
Исповедь, ну наконец-то! Как здорово запереть мою дикарку, мою хищницу в клетку. Ее глаза смотрят из-за решетчатой перегородки, и на миг кажется, что в клетку заперт я. Вот так дела… У нее сбилось дыхание, спокойно произносить нужные слова удается с огромным трудом. Свет из витражного окна сочится в исповедальню, покрывая ее лицо пестрым узором из красных и черных квадратов.
— Неужто моя Эйле пожертвовала своими крыльями ради белых ангельских?
Я не привык к откровениям в исповедальне, не привык вполуха выслушивать чужие секреты. Видно, поэтому нервы шалят, а мысли несутся поросшими бурьяном тропами, о которых лучше не вспоминать. Она небось это чувствует, ибо такое молчание пристало исповеднику, а не кающейся грешнице.
— Ты так и не простила меня.
Молчание.
— Ну, за тот случай в Эпинале.
Она отстраняется от перегородки, за нее говорит неумолимая пустая тьма. Ее глаза жгут, как уголья. Секунд тридцать я сгораю в их пламени. Дольше она не выдерживает. Я знал, что молчать ей невмоготу.
— Верни мне дочь.
Чудесно. Это явный пробел в обороне Эйле, ее счастье, что наша игра не на деньги.
— Я вынужден задержаться здесь на некоторое время, — начинаю я. — Отпустить тебя не могу: слишком рискованно.
— Почему? — резко спрашивает она. Раз резко, значит, Эйле злится, и я этим упиваюсь. Ее злость мне только на руку. Я умело подливаю масла в огонь.
— Доверься мне, я же тебя не выдал, так?
Молчание. Чувствую, мыслями она в Эпинале.
— Верни Флер, — упирается Эйле.
— Вот как ее зовут. Вы каждый день могли бы видеться, хочешь? — спрашиваю я и бью ниже пояса: — Представляю, как бедная кроха тоскует по маме!
Эйле передернуло, стало быть, я выиграл.
— Что тебе нужно, Лемерль?
— Твоя верность и твое молчание.
Эйле не рассмеялась, а хохотнула, хрипло и отрывисто.
— Вконец спятил? Мне нельзя здесь оставаться. Твоими стараниями.
— Нет, милая. Не позволю, чтобы ты мне все испортила.
— Что испортила?
Не спеши, Лемерль, только не спеши.
— Брать здесь нечего. Что ты затеял?
Ах, Жюльетта, если бы я мог тебе рассказать! Ты наверняка оценила бы мой план. Ты единственная, кто оценил бы его по достоинству.
— Не сейчас, Крылатая моя, не сейчас. Приходи ко мне в сторожку после комплетория. Сумеешь незаметно выскользнуть из дортуара?
