Впрочем, приступы обожания случались с Альфонсиной и раньше. Так, приезд местного приора погрузил ее в прострацию на добрых две недели. Я искренне надеялась, что со временем восторг Альфонсины поуляжется. Пока при одном упоминании его имени она вспыхивала и, намывая полы, повторяла «Коломбин де Сен-Аман», точно молитву.
А как Лемерль впечатлил Маргариту! Вслед за Альфонсиной она помешалась на чистоте, по сто раз скребла и протирала все вокруг, вздрагивала от любого резкого звука, а рядом с Лемерлем краснела и заикалась, как шестнадцатилетняя. И это сморщенная сорокалетняя черепаха! Клемента, чуя Маргаритино состояние, жестоко ее дразнила, остальные сдерживались. Как смеяться, если Маргаритины чувства к новому духовнику вышли за разумные пределы и вызывали не смех, а отвращение?
Прежде Маргарита с Альфонсиной терпеть друг друга не могли, а благодаря новой одержимости сблизились. Они вместе вызвались привести в порядок сторожку, заброшенную со времен доминиканцев и донельзя запущенную. Сегодня утром они выбрали мебель, которая могла понравиться новому духовнику, и перенесли ее в сторожку. К вечеру домик блестел, как денежка: на земляном полу красовались чистые коврики, в каждой из трех комнат — свежие цветы. Отец Коломбин поблагодарил их с подобающей скромностью, и с той минуты обе сестры стали его рабынями.
Ужинали мы пустым картофельным супом, который хлебали в полной тишине, хотя мать Изабелла и Лемерль в трапезной не присутствовали.
После вечери я готовилась ко сну и ненароком глянула в окно. Через двор к сторожке спешила Антуана и что-то несла на большом блюде с крышкой. Что же, хоть новый духовник нынче поужинает всласть. Вот Антуана покосилась на мое окно. Ночной мрак сделал ее лицо расплывчатым блином с разверстым от страха ртом. Антуана резко отвернулась, натянула вимпл до самых бровей и растворилась во тьме.
Сегодня я снова раскинула карты, украдкой достав их из тайника. Отшельник. Двойка кубков. Шут. Звезда, круглым личиком, большими глазами и шапкой кудрей очень похожая на Флер. Башня, падающая на фоне черно-алого неба с зигзагами молний.
Сегодня? Нет, едва ли. Но скоро, надеюсь, что скоро. Если понадобится, я низвергну башню сама. Собственноручно по камешкам разберу. Я не дрогну. Ни за что.
16. 19 июля 1610
Как отвратительно гадание! Подобно колдовству, иссушает оно плоть, а в Malleus Maleficarum
[19]
причислено к «гнусным преступлениям», хотя при этом написано, что толку от него нет. Однако карты на диво притягательны, они же целые картины рисуют! Вот, к примеру, Башня. Квадратная, с деревянным шпилем — местная часовня, один к одному. А Луна в женском обличье? Стоит вполоборота, но лицо у нее удивительно знакомое. А Отшельник? Весь в черном, натянул капюшон так, что видны лишь глаза, в одной руке у него посох, в другой фонарь.
Меня не проведешь, Жюльетта. Я не сомневался, что у тебя есть тайник. За выпавшим камнем в задней стене дортуара — там и дитя малое сыщет. Да, актрисы из тебя так и не вышло. Только я изобличать тебя не стану. Пока. Ты можешь пригодиться. Союзник не помешает никому, даже мне.
В первый день я наблюдал издали. Сторожка у самых ворот, из ее окон я могу увидеть все, не оскорбляя трепетных сестер. «И у святых есть желания», — наставляю я Изабеллу. В чем ценность святости и жертвенности, если нет желаний? На территории монастыря я жить не намерен, да и вообще дорожу своим одиночеством.
Дверь черного хода сторожки выходит на голую стену. Очевидно, внешняя величественность построек интересовала доминиканцев куда больше безопасности: вопреки красоте фасада, сторожка — хлипкое каменное сооружение между монастырем и болотами. А если понадобится, удобный отходной путь. Только мне не понадобится. Я спокойно сделаю, что задумал, и уеду, когда захочу.
Как уже говорил, сегодня я наблюдал за ней издалека. Жюльетта хорохорится, но я-то вижу ее боль, напряженные плечи и поясницу. За годы наших странствий она не сорвала ни одного выступления, даже когда танцевала с травмой. И в самой лучшей труппе не обходится без несчастных случаев — вывихов, разрывов связок, переломов, но Жюльетту они не останавливали. Она всегда улыбалась, как и подобает танцовщице, даже если боль застилала глаза. Я считал это вызовом, только не понимал, кому она его бросает. Вероятно, мне. Гордости в ней не убавилось; именно гордость заставляет прятать боль, которую я чувствую в ее отведенном взгляде и в фальшивой робости движений. Девочку свою Жюльетта любит, чтобы защитить ее, пойдет на все.
Странно, но я никогда не представлял мою Эйле матерью. Думал, эта кабала ей не по нраву. А малышка хорошенькая, у нее взгляд Эйле, а за детской неуклюжестью уже видна девичья грация. Норов тоже от матери: когда подсаживал на лошадь, кроха укусила меня так, что на руке отпечатались ее зубки. Кто твой отец, девочка? Любой из случайных попутчиков Эйле — крестьянин, торговец, священник.
Или я? Ради девчонки надеюсь, что нет: у меня дурная кровь, дрозды — дурные родители. И все-таки я рад, что она в надежных руках. Когда я спускал ее с лошади, малышка пнула меня под ребра и цапнула бы снова, не удержи ее Гизо.
— Хватит! — строго сказал я.
— К маме хочу!
— Она придет.
— Когда?
— Довольно вопросов! — вздохнул я. — Ну, будь умницей, слушайся месье Гизо, он пирожное тебе купит.
Девчонка как зыркнет на меня! По щекам текли слезы, но явно от гнева, а не от страха.
— Черный ворон! — закричала она и пухлыми пальчиками сделала рогатку. — Пропади, черный ворон, пропади пропадом!
«Ну вот, пятилетняя кроха порчу навела, — думал я на обратном пути. — Только этого не хватало!» Не пойму, зачем детей рожают? Карлики сговорчивее и куда забавнее. Но девчонка храбрая, кто бы ни был ее папашей. Неудивительно, что Жюльетта души в ней не чает.
Откуда вдруг эта досада? Любовь Жюльетты — это ее слабость и мой козырь. Бескрылая моя хочет меня обмануть. Она манит, точно бекас охотника, пытается от гнезда отвести. Она изображает дурочку, не отходит от сестер или пропадает на солончаках, понимая, что ни при свидетелях, ни на безлюдной пустоши я к ней не приближусь. Двадцать четыре часа. Я-то рассчитывал, что за сутки она ко мне придет. Упрямство — ее второе «я», которое и злит меня, и забавляет. Пусть я порочен и развращен, но строптивость ее обожаю и, покорись она безропотно, огорчился бы.
У меня уже есть союзницы: сестра Пьета, которая глаз на меня не поднимет; чахоточная сестра Альфонсина, которая ходит за мной, как собака; сестра Жермена, которая меня ненавидит; сестра Бенедикт, которая не может не сплетничать. Для начала любая из них сойдет. А еще Антуана. Пугливой овцой пасется она у кухонной двери. Я поглядываю на нее, из этой толстухи может выйти помощница. Изабелла отправила Антуану работать в сад. Видел я, как толстуха копает — с непривычки щеки раскраснелись. Келарем назначили другую — тощую, дерганую, с затравленным взглядом. Все, конец сладким пирожкам. Конец походам на рынок. Конец дегустации запретного вина. Руки у Антуаны полные, красные, а ноги при такой дородности чересчур изящны. В ее внушительных формах есть что-то материнское, щедрость и широта души, взлелеянные на кухне средь жаркого и колбас. Куда их излить теперь? Буквально за день ее щеки утратили былую пухлость, у кожи появился нездоровый блеск. Заговорить со мной Антуана не смеет, но ей явно хочется, по глазам вижу.
