Я потер глаза и несколько раз глубоко вздохнул. Мысли в
голове начинали путаться, а мерное постукивание копыт и поскрипывание фургона
просто усыпляли. Я уже не чувствовал ни тряски, ни качки. Руки едва удерживали
поводья, задремав, я даже выронил их. К счастью, лошади, казалось, сами
понимали, чего от них ждут.
Через некоторое время въехав на холм по пологому длинному
откосу, мы возвратились в утро. К тому времени небо и вовсе нахмурилось; чтобы
хоть как-то разогнать собравшиеся над головой тучи, пришлось отъехать еще на
несколько миль и при этом еще не раз сместиться. Дождь мигом превратит дорогу в
жижу. Я поморщился, оставил небо в покое и переключил внимание на землю под
ногами.
Наконец мы подъехали к ветхому мосту через пересохший ручей.
Дорога за ним стала поровнее и не такой желтой. По мере того как мы ехали, под
копытами коней она становилась все темнее, тверже и глаже, зазеленела
придорожная трава.
Тогда вот и начался дождь.
С ним я немного повоевал, не желая покидать ровную дорогу и
траву. Голова моя болела, но ливень утих через четверть мили, и вновь
проглянуло солнце.
Солнце… Ах да, солнце.
Мы громыхали дальше. Наконец дорога змеей скользнула меж
деревьев с яркой листвой по какой-то впадине. Мы спустились в прохладную
долину, по небольшому мостику перебрались через узкую полоску воды на дне
пересохшего ручья. Поводья пришлось накрутить на кулак — время от времени я
клевал носом. Собственные мысли приходили ко мне откуда-то издалека, я с трудом
перебирал их.
В перелеске по правую руку от меня птицы робко начинали
провозглашать день. Блестящие капли росы усеивали траву и листья. Воздух стал
прохладным, косые лучи утреннего солнца пробивались меж деревьев.
Их пробуждение в этой Тени не могло одурачить мое тело, и я
с облегчением услышал, что Ганелон пошевелился и ругнулся. Проспи он чуть
подольше — пришлось бы его будить.
Хорошо. Я осторожно потянул за поводья, лошади поняли и
остановились. Я поставил фургон на тормоз — мы были еще на подъеме — и нащупал
бутыль с водой.
— Эй! — сказал Ганелон, увидев, что я пью. —
Оставь и мне глоток.
Я передал ему бутыль.
— Теперь твоя очередь. Мне надо поспать.
Он тянул воду с полминуты, потом шумно выдохнул.
— Да, конечно, — ответил он, переваливаясь через
край фургона, — только подожди малость. Природа требует свое.
Ганелон сошел с дороги, а я улегся на его ложе и, подложив
под голову вместо подушки плащ, сладостно растянулся там.
Вскоре он сел на место кучера и рывком отпустил тормоз. А
потом цокнул языком и легонько прихлопнул вожжами.
— Сейчас утро? — спросил он, не оборачиваясь.
— Да.
— Боже, неужто я проспал целый день и всю ночь?
Я рассмеялся:
— Нет. Просто я сдвигал Тени — ты спал шесть или семь
часов.
— Не понимаю, но тем не менее не спорю. А где мы
сейчас?
— Просто едем по дороге. Следует отъехать как можно
дальше.
— Бенедикт еще может нагнать нас?
— Думаю, да. Потому-то и нельзя сейчас дать лошадям
отдохнуть.
— Согласен. Нужно опасаться чего-нибудь определенного?
— Нет.
— Когда тебя разбудить?
— Никогда.
Он замолчал…
Ожидая, пока сон подчинит себе сознание, я, конечно, думал о
Даре. Я все время думал о ней.
Для меня все это оказалось совершенно неожиданным. Сперва я
даже не воспринимал ее как женщину; лишь оказавшись в моих объятиях, она
заставила посмотреть на нее иначе. А секундой позже и мой спинной мозг принялся
за дело, ограничив свободу разума, как говорил мне когда-то Фрейд. Алкоголь тут
ни при чем, я выпил тогда не слишком много, да он и не подействовал на меня.
Почему же я хотел свалить ответственность на что-то еще? Просто чувствовал себя
виноватым, вот и все. Родство наше слишком отдаленное, чтобы принимать его во
внимание. Не то. И я вовсе не воспользовался ситуацией — она сама знала, зачем
ищет меня. Просто обстоятельства заставили меня усомниться в себе самом, прямо
в процессе, так сказать. Я хотел добиться большего, чем ее доверия и дружбы,
когда мы говорили с ней в первый раз и я вел ее потом через Тени. Я хотел,
чтобы часть ее привязанности, веры и любви с Бенедикта перешли на меня. Я
хотел, чтобы она была на моей стороне, союзницей в лагере возможных врагов. Я
надеялся, что сумею воспользоваться ею, если дела пойдут скверно и в этом
окажется необходимость.
Все так. Но я не хотел признаваться себе, что все столь
просто. Такое было, разумеется, и окрашивало мои действия в более чем
неблагородные тона. С чего бы, интересно? В свое время я успел натворить
достаточно куда как более пакостных вещей, и они меня не особенно беспокоили ни
тогда, ни теперь. Я боролся с этим чувством, не желая признаться себе в том, но
ответ был ясен: девушка мне была небезразлична. Только и всего.
Это не Лоррейн, с которой мы дружили как два усталых
ветерана, познавших мировую скорбь. И не Мойра, пробудившая во мне краткий
порыв чувств перед тем, как я второй раз ступил на Образ. Все было по-другому.
Я и знал-то Дару слишком недолго, чтобы искать тут логику. За моими плечами столетия…
но столетним старцем я себя не чувствовал. Наоборот. Я просто позабыл это
чувство. Я не хотел влюбляться. Может быть, чуть попозже. А лучше — никогда.
Она мне совершенно не пара. Это же еще ребенок. Все, чего она может захотеть,
все, что может показаться ей новым и интригующим, я успел вкусить невесть
когда. Нет, все неправильно. Не следует влюбляться в нее. Нельзя позволять
себе…
Ганелон, фальшивя, напевал чуть слышно какую-то непристойную
песенку. Фургон, покачиваясь и поскрипывая, повернул вверх по склону. Лучи
солнца упали мне на лицо, и я прикрыл глаза ладонью. Тогда-то забвение ухватило
и стиснуло меня.
Проснулся я уже после полудня в мрачноватом настроении.
Долго пил, потом плеснул воды на руку и освежил глаза. Причесался — пальцами. И
оглядел окрестности.
Вокруг была зелень. Небольшие купы деревьев перемежались с
заросшими высокой травой лужайками. Мы ехали все по той же проселочной дороге —
жесткой и гладкой. Небо было высоким, небольшие облака то и дело с
поразительной регулярностью затмевали свет. Дул легкий ветерок.
— Ты вновь среди живых. Браво! — сказал Ганелон,
когда я перелез через переднюю стенку и уселся рядом с ним. — Лошади
начинают уставать, Корвин, да и мне хотелось бы вытянуть ноги. К тому же я
очень проголодался. А ты?
