И что сегодня вдруг произошло, какие такие звезды перепутались у нее над головой, непонятно.
Правда, дверь тут же открылась, показалась незнакомая тетенька, и, прежде чем та успела возразить, Саша вошла в подъезд. Но когда она поднялась на пятый этаж, чтобы взять у Норы запасные ключи от своей квартиры, на ее звонок никто не открыл.
Люба всегда говорила о своей маме, о Норе то есть, что та живет как мышь за веником, далеко и надолго от дома не удаляется. А сегодня пожалуйста: ночь скоро – ее нет как нет!
Саша спустилась обратно на свой третий этаж и села на ступеньки. Оставалось только ждать – не догонять же. Хочется верить, что Нора к шестидесяти годам не завела себе мужчину и ночевать придет домой.
Она сидела и смотрела на ступеньки бессмысленным взглядом. Она знала эти ступеньки лучше, чем таблицу умножения. Все ее детство, вся юность прошли в этом доме. Да что там ее – и мамино детство здесь прошло тоже.
Кира утверждала, что их дом – лучшее здание в окрестностях. И не потому что это яркий образчик московского конструктивизма – разве в архитектуре дело, когда речь о доме родном? – а потому что он настоящий московский, и не старинный, и не современный, а ровно такой, как следует.
В двадцать седьмом году, когда этот дом построили для работников советского Госстраха, на крыше был розарий, и солярий, и чуть ли не павлины выгуливались. В этом розарии с павлинами выгуливали также и детей, в числе которых была Кирина бабушка Ангелина Константиновна. Через полвека она рассказывала своей внучке и ее друзьям, что с тех времен чудом уцелел домовой и что живет он теперь на чердаке. Все дети боялись домового, даже, кажется, Федор Ильич, не боялась только Люба, потому что в него не верила.
Это было – и это давно прошло, и навсегда прошло. И Кирина бабушка умерла, и Сашин дед, и разъехались по городу и миру их родители.
И вот теперь Саша сидит на ступеньках и думает, что неплохо было бы, если бы можно было оставлять ключи от квартиры домовому, тогда они были бы надежно защищены от грабителей, да и от всех житейских напастей.
Глуповатые это были размышления. Но разгоняли тоску.
Хлопнула дверь внизу. Раздались шаги. Саша прислушалась. Нет, не Нора – шаги мужские, хотя и не тяжелые.
Мужчина, поднимающийся по лестнице, был незнакомый. Но что-то в его облике было знакомо точно, хотя что именно, определить она не могла.
– Здравствуйте, – сказал он, останавливаясь перед Сашей.
– Здравствуйте.
Она кивнула с равнодушной вежливостью и подвинулась, давая ему пройти мимо нее. Но проходить он не стал.
– Я хотел вас сразу же поблагодарить, – сказал он. – Но не успел, к сожалению.
– За что поблагодарить? – не поняла Саша.
– За ваше пение.
Так вот что было ей знакомо в его облике! Ослепляюще белый свитер и черные глаза, которые смотрят так жарко, что кажутся неостывшими углями.
Он сидел за столом у полотняной стены павильона и смотрел на нее все время, пока она пела. А теперь он стоит перед нею на лестнице и снова смотрит не отрываясь. И, кажется, его нисколько не удивляет, что она сидит на ступеньках, да еще в концертном платье, да еще с опухшей скулой и разбитой губой. Во всяком случае, удивления нет ни в голосе его, ни во взгляде.
Это Саше понравилось.
– У вас чудесный голос, – сказал он. – Это вам.
Он протянул ей букет, составленный так, как не составляют букеты в киосках у метро. Значит, специально заходил в цветочный салон. Может, здесь же, на Малой Бронной; Саша, когда ехала на концерт, заметила какую-то незнакомую, увитую цветами витрину.
Она подумала о том, что опять в голове вертятся глупости, и сказала:
– Спасибо. Надеюсь, до тех пор, пока я попаду в квартиру, они не завянут.
– Вы забыли ключи? – поинтересовался он.
– Потеряла.
– Которая ваша дверь?
– Хотите взломать? – усмехнулась она.
– Можно вызвать спасателей, они вскроют.
– У меня паспорт в квартире, – сказала Саша. – А они без паспорта вскрывать не станут.
– Но как-то же вы собираетесь туда попасть. Ждете же чего-то.
– Вы мыслите логично, – снова усмехнулась Саша. И тут же подумала, что он вообще-то не дал ей никакого повода для того, чтобы над ним иронизировать. – Я соседку жду, – уже без усмешки объяснила она. – У нее запасные ключи.
– И когда же она придет?
– Понятия не имею. Она из дому редко выходит вообще-то. Но сегодня ее нет. Уж такой сегодня день.
– Он еще не окончен.
– Надеюсь. Надеюсь, что соседка все же вернется домой сегодня, а не завтра.
– Я не о соседке.
– А о чем?
Они перебрасывались словами, как жонглеры на арене. Его глаза блестели вороненым блеском. Все это будоражило и почти веселило. Даже то, что он не спрашивает, откуда у нее синяк на скуле, будоражило воображение.
«Может, потому и не спрашивает, – подумала Саша. – Интригует. Ну и пусть! Уж пошлости во всем этом нету точно».
– О том, что мы с вами не обязательно должны сидеть на лестнице, – сказал он.
– Мы с вами?
– Ну да. Я был бы рад куда-нибудь вас пригласить.
– В вашем павильоне есть замечательный закуток, – хмыкнула Саша. – Меня туда уже приглашали. И даже пытались там накормить. Плошки вынесли.
– Извините. – Он оторопел. – Я об этом не знал.
– А почему вы должны были об этом знать? – пожала плечами она.
– Потому что это я пригласил вас спеть на нашем празднике.
– Так это вы, значит, австрийский барон! – хмыкнула Саша.
– Какой австрийский барон? – удивился он.
– Неважно. Забудем.
– Нет, почему же.
Интересно, бывают вороненые лезвия? Саша подумала об этом, увидев, что глаза у него сузились и стали как ножи.
– Забудем, забудем, – повторила она.
Ей совсем не хотелось обсуждать с ним вопросы приличий и нравственности. Ей вообще ни с кем не хотелось обсуждать подобные вопросы, тем более что себя она образцом нравственности вовсе не считала.
– Так пойдемте? – спросил он.
Отказ выглядел бы слишком демонстративно, раз уж он знает, что все равно она не может попасть домой.
«Мужчины летят ко мне сегодня, как пчелы на цветок, – подумала Саша. – Или как мухи известно на что. Так и норовят спасти, прямо наперебой. К чему бы это?»
– Как вас зовут? – поинтересовалась она.
– Извините! Зовут меня Филипп. Прошу вас, Александра.
Он подал руку, и, взявшись за нее, Саша встала со ступенек.
