– Это как?
– Поняла, что боюсь садиться в такси. И пешком боюсь передвигаться, особенно улицу переходить. Кто здесь ездит за рулем, откуда они взялись в таких количествах? Какое-то взбесившееся от безнаказанности хамье. По-моему, они просто почуяли: в начальниках наши люди, значит, можно.
– Так и есть, – кивнул он. – Странно, что вы это поняли.
– А что здесь непонятного? – пожала плечами Саша.
– Да знаете ли, пятьдесят процентов населения этого не понимают. Еще хорошо, если пятьдесят, а не семьдесят или восемьдесят.
– Вы, Сергей, как все равно сами в Париже родились, – поморщилась Саша. – Пятьдесять процентов населения не то что не понимают, а понимают и одобряют. Потому что сами точно такие же и есть. На что угодно могу поспорить: если бы выяснить, чем занимались дедушки и бабушки этого населения, то и обнаружилось бы, та доносы писала, этот вертухаем трудился, или еще что-нибудь в этом духе. Никто их не посадил, не расстрелял, они дали крепкое, здоровенькое потомство. Оно теперь гоняет на красный свет и руководит государством.
– Однако! – Сергей посмотрел на Сашу изумленно и весело. – Интересно мыслят актрисы европейских столиц!
– До отъезда в европейские столицы меня правильно воспитали в Москве, – усмехнулась Саша. – К тому же и примеры были перед глазами. Мою няню Нору в трехлетнем возрасте один моряк украл с острова в Ледовитом океане.
– Как украл? – не понял Сергей. – И что она там в трехлетнем возрасте делала?
– Украл очень просто. Его траулер, или на чем там он плавал, подошел к этому острову за водой. Моряк глядь – а там малышни полно, из взрослых с ними один охранник. Кто такие? Дети врагов народа. Вроде бы их куда-то в северные детдома везли, да документы затерялись. В общем, что с ними делать, непонятно. Ну, думали недолго – решили на острове оставить. Сотню маленьких детей в платьицах, в коротких штанишках, во что дома были одеты, отвезли осенью на остров в Ледовитом океане. Охранник ждет – за ним сейчас катер придет, заберет его. Такая вот робинзонада. Моряк чуть ума не лишился, когда ему этот охранник с ухмылочкой все изложил. Потом отмер, ближайшую девочку схватил – и к себе на траулер. Нора мне эту историю в детстве вместо сказки рассказывала. Так что про население мне все понятно. С одной стороны, тот охранник, с другой – тот моряк. Как-то у меня все это всплыло в сознании, я и вышла посмотреть, кто кого.
– Пока непонятно, кто кого, – сказал Сергей. – То есть в исторической перспективе понятно. Но в перспективе нашей с вами жизни…
В том, что он сказал «наша с вами жизнь», чувствовалось то же эфемерное, необъяснимое, но очевидное единство, которое Саша чувствовала сегодня со всеми людьми на площади. Ее обрадовали его слова.
– А вообще-то… – Саша улыбнулась. – Если бы кто-нибудь из нас затеял такой вот разговор с незнакомым человеком в Америке, на него посмотрели бы как на умалишенного.
– Почему?
– О вере и политических взглядах разговаривать не принято. Это интимное дело каждого.
– Вы и в Америке тоже живете? – поинтересовался он.
– Я живу везде, – повторила Саша.
– А я живу здесь. Вот мой дом.
Двор, к которому они подошли, был огорожен чугунной решеткой.
– Какой у вас во дворе памятник странный, – сказала Саша. – Это кому?
Памятник, стоящий во дворе, в самом деле выглядел необычно. У человеческой фигуры, которую он собою представлял, были массивные плечи, скорбно склоненная голова, и все это – условных форм.
– Ахматовой, – ответил Сергей. – Она же с Ардовыми дружила, подолгу у них жила. Здесь такие битвы были из-за этого памятника, война настоящая.
– Из-за чего война? – не поняла Саша.
– Жильцы не хотели, чтобы он здесь стоял.
– Почему?
– Ну, они что-то проговаривали, конечно. Почему, мол, именно здесь, у нас, почему именно Ахматовой, и не похожа, и прочее в этом духе. Но вообще-то причина простая: глупость. Чехов был прав. – И, встретив Сашин недоуменный взгляд, он объяснил: – Чехов говорил: причина в том, у девяноста из ста нет ума.
– Слишком уж что-то просто! – засмеялась Саша.
– Чем дольше живу, тем больше убеждаюсь: в девяноста случаях из ста люди ведут себя мелко и подло потому, что у них нет ума.
Дом хоть и был исторический, и Достоевский здесь бывал, и Олеша – все это Сергей сообщил Саше, пока шли от калитки к подъезду, – но не было в нем ничего пафосного, прилизанного, нарочитого. Это был настоящий московский дом. Саша сама выросла в таком, настоящем, и узнавала их с первого взгляда.
– Это удобно, если я к вам зайду? – спросила она.
– Удобно, удобно. – Он улыбнулся. – Мы же не в Европе.
Глава 2
В квартире было сумрачно и тихо. От этого Саша почувствовала что-то вроде уныния. Она вообще не любила узкие длинные коридоры, тесные комнатки и все, что делало жилье похожим на коммунальное. Но, в конце концов, что ей за дело до того, как выглядит квартира, в которую она зашла на пять минут?
– Проходите, Александра, – сказал Сергей. – Вы чем предпочитаете согреваться, чаем, кофе, коньяком?
– Да я не очень-то и замерзла, – ответила Саша. – Не хотелось бы вас затруднять.
– Но не могу же я отдать вам булавку на пороге и выпроводить, – пожал плечами Сергей.
Ну, это понятно. Саша сняла шубу и прошла в глубь квартиры по узкому длинному коридору, который одним своим видом уныние на нее как раз и нагонял.
– Вот сюда, – сказал Сергей, указывая на первую дверь по коридору. – Здесь моя комната.
Саша хотела уже войти, как вдруг в конце коридора возникло пятно света и высокий голос произнес:
– Сережа, наконец-то! Нашел лемонграсс?
Не пятно это было, конечно, а просто открылась дверь, скорее всего, в кухню. И в двери этой появился силуэт женщины. Он был так поразительно красив, что Саша еле удержала восторженное восклицание. Это был какой-то совершенный рисунок, заставляющий вспомнить графику Рембрандта. Женщина, которую она видела лишь как очертание, была высока, стройна и похожа на дуновение ветра.
– Нашел, – сказал Сергей.
– Ты не один?
Женщина прошла вперед по коридору, и Саша рассмотрела ее уже не в виде силуэта.
– Познакомься, мама, – сказал Сергей. – Это Александра Иваровская, певица. Помнишь, я тебе говорил?
– Конечно, помню. Здравствуйте. Я Ирина Алексеевна.
Она подошла к Саше и благожелательно кивнула. Возраст, который вблизи был очевиден – около семидесяти, – нисколько не изменял того впечатления воздушности и совершенства, которое создавалось с первого, издалека, взгляда на нее.
– Сергей так переживал из-за этой булавки, – улыбнулась она, – что никакие мои аргументы на него не действовали.
