Полиция, розыск… Скоро стало понятно, что к похищению причастна Раиса — поскольку та тоже исчезла без следа. Вероятно, потеряв сына, поняла, что лишилась всего, ведь и общение с внуком ей запретили, и ее мстительная, эгоистичная натура взбунтовалась…
А деньги у Раисы были, то, что осталось от сына. Маша к этим деньгам и не притронулась, надо сказать. (Отказалась от всего, не столько из альтруистических побуждений, сколько из страха.)
Костю так и не нашли. Следователь говорил, что старуха, скорее всего, вывезла мальчика за границу.
Ира плакала, корила себя — за то, что была несдержанной с Раисой. Маша чувствовала себя раздавленной.
Чем дальше, тем сильнее Маша раскаивалась в своем поступке — что связалась с Игорем. Ведь сколько потерь вызвал этот союз… Девочки потеряли родного отца, и она, Маша, потеряла сына. А счастье, то безумное женское счастье, от которого крылья вырастают за спиной, — длилось так недолго…
Однажды Ире в руки попалась интересная книга. История одной немки из Швейцарии, написанная ею самой. Эта немка, образованная, вполне обеспеченная, со всех сторон нормальная, однажды отправилась в путешествие по Африке.
Там она где-то в кенийской деревне увидела воина-масаи, влюбилась в него. Бросила все, продала бизнес, осталась в Кении. И чего только не натерпелась, чтобы быть рядом со своим воином. Чудовищные условия жизни, дикие нравы, болезни… Странные обычаи — женщины там, например, писали стоя, и моча текла по их ногам. Никаких благ цивилизации. Даже туалетной бумаги не было — приходилось подтираться камнем. Докторов нет. Немка едва не умерла, заболев гепатитом во время беременности и т. д. и т. п. А интимная жизнь супругов? Совершенно странная, непривычная, дикая для европейского человека…
Немка промаялась со своим масаи четыре года, а потом вернулась с дочкой к себе на родину. Книга так и называлась — «Одержимая» (другое название — «Белая масаи»).
И в самом деле, что, если не одержимость, заставляет женщину быть с мужчиной, рядом с которым она испытывает муки и лишения?
Под конец своей жизни Ира окончательно убедилась в том, что любовь — это нечто вроде психической болезни. Любить — нельзя, все равно все закончится плохо. Чем сильнее страсть в начале отношений, тем больше скандалов и драм в конце. Более-менее счастливы только те пары, которые осознанно вступают в брак и понимают, что брак и любовь — совершенно разные вещи. То есть, конечно, люди с симпатией друг к другу относятся, уважают, и все такое… Но не колотятся в диких страстях, спокойны.
Вот только тогда получается что-то путное из семейной жизни…
Однажды Ира простудилась, а слабый организм ответил осложнениями. Она умерла в одночасье. Причем, самое интересное, умерла со счастливой улыбкой на устах.
Дочь, Маша, провожая мать в последний путь, могла только гадать, что перед смертью вспомнила та, что могла увидеть в бреду.
А Ира увидела вот что.
Ранняя осень. С деревьев сыплется золотая листва… А под деревьями ходит молодой мужчина, улыбается нахально и белозубо.
А она, Ира, стоит неподалеку, смотрит на этого мужчину, и сердце у нее замирает. И чувствует, как крылья за спиной вырастают…
Почему Ира вспомнила перед смертью тот день, когда впервые увидела Сергея? Непонятно. Может быть, потому что ничего ярче этого воспоминания, ничего другого, сравнимого по силе переживаний — в жизни Иры не было.
И именно оно, это воспоминание, пронеслось перед глазами немолодой уже женщины в тот последний, смертный миг.
На отмели
— Димка, Димка, Димка! — доносился из окна пронзительный Наташкин крик. Я молчал, не отзывался. Надоела.
Не удовлетворившись рысканьем по пляжу, она решила заглянуть к нам в домик, так что я едва успел юркнуть за приоткрытую дверь.
— Димка! — услышал я рядом с собой ее раздраженный, умоляющий голос. Слава богу, в доме она обыска не устроила, только попыхтела немного и тут же затопала обратно. Я выглянул в окно — она бежала в сторону столовой. По ее сердитому бегу я догадался, что она будет искать меня у молоденьких поварих-стажерок. Хм, нужны они мне, эти крикливые пэтэушницы.
Я быстро схватил полотенце, плеер с кассетами и был таков. Свобода плеснула мне в лицо свежим морским ветром. Минут двадцать я шел по берегу, пока не набрел наконец на старый, заброшенный пляж. Вдали темнели унылые рыбацкие домики, людей не было. Это местечко меня вполне устраивало.
Я надел наушники и лег на полотенце. Слушал свой любимый «Пинк Флойд», смотрел в невероятно синее небо и думал о том, что в нынешнее время, пожалуй, самой большой роскошью является одиночество.
Я сибаритствовал таким образом около часа, пока наконец не заметил, что на этом пляже я уже не один. Метрах в двадцати от меня загорала какая-то девица, такая красивая, что она показалась мне сначала миражом. Она читала какую-то книгу, не обращая ни на что внимание, и, таким образом, мне удалось ее хорошенько разглядеть. Настоящая кошечка — изгибы, формы и все такое. Роскошные каштановые волосы. Мысленно я назвал ее Гала, Галарина — так звали жену Сальвадора Дали, на которую сильно смахивала моя незнакомка. В Москве у меня над кроватью висел календарик с рисунками Дали, и эту Галарину я знал как облупленную.
Словом, я уже всерьез собирался с ней познакомиться, когда вдали вдруг показалась знакомая фигура — худая как смерть, со стрижеными и крашенными под морковь волосами. Наташка. Она неслась ко мне на всех парах, поднимая тучи песка своими конечностями, и орала:
— Ты где это шляешься, урод!
Конечно, после всех этих воплей Галарина и смотреть на меня не захочет, не то что знакомиться. Я с безнадежным вздохом улегся на спину и закрыл глаза. Руки я сложил на груди.
— Уйди, дура, — сказал я Наташке так спокойненько, не открывая глаз. Господи, а Галарина была так близко, совсем рядом…
— Что значит «уйди, дура»?! — опять заорала Наташка. — Твоя мать тебя ищет, с ума сходит!
Как же, ври. Моя мама, всегда придерживавшаяся спартанских принципов воспитания, не могла сходить с ума. Меня-то и не было всего час. Обронила небось случайно: «Где это мой охламон носится?» — а Наташка и рада все с ног на голову перевернуть. Я догадывался, почему она сейчас так орет — мою Галарину заметила и, конечно, хочет меня выставить перед ней в самом невыгодном свете. Испортила мне все, дрянь такая.
Я встал, подхватил полотенце и спортивным шагом направился к дому. Наташка, растянув рот в злорадной улыбке, торопливо засеменила за мной. Минут десять мы шли молча — меня переполняла ненависть, а Наташка, я знал, торжествовала втихомолку. Как она могла мне нравиться раньше? Впрочем, нет, она никогда особо мне не нравилась. После того единственного поцелуя она решила, что имеет какие-то права на меня.
Нет, правда, один поцелуй еще ничего не значит. Просто тогда был особенный день, такой красивый — светлый, легкий, только последний дурак не восхитился бы им. Мы были так близко, Наташкины волосы пахли морем, солнцем — ну, я и поцеловал ее. На самом-то деле я поцеловал этот день, но женщины так глупы…
