Могущество этих доморощенных иллюминатов – еще одно подтверждение заурядности зла – было грандиозно, ибо в их подагрических руках была сосредоточена вся финансовая мощь элиты – номенклатуры второго и первого эшелонов. Это был тайный оплот правящего класса, которому мало было пайков. Этот класс посредственного меньшинства желал красивой жизни, столь же сверхъестественной, какая была, например, у Онассиса, катавшего на яхте по Средиземному морю Джона Кеннеди и Грету Гарбо, которая восседала над коктейлем в баре на стуле, обтянутом крайней плотью кашалота. Порок всесилен, и какие бы ни строились для его сдерживания плотины, власть всегда пробьет в них брешь, и тем страшнее хлынет подземный ток в жилы посвященных – партийцев и комсомольцев, прибегнувших к этим чертовым сосцам, обслуживаемых тайными храмовниками. Старички эти были часто бессемейные, ибо абсолютная власть не предполагает ни питомцев, ни близких, с кем волей-неволей пришлось бы делиться. Они поголовно были коллекционерами и «образованцами», хранителями неизвестных архивов поэтов Серебряного века, мнимой библиотеки Ивана Грозного, якобы осколков Янтарной комнаты, бесценного собрания берестяных грамот, подлинника «Слова о полку Игореве» и прочих сакральных и мифических сокровищ, добываемых грабежом и «черной археологией». Именно в их кладовых бесследно оседали краденые шедевры, обладание которыми для иного человека означало верную смерть. Скупые рыцари порока, обладая статусом неприкосновенности и полным контролем над преступными сетями, они воплощали в себе подсознание власти, подлинно самую ее могущественную структуру; и только в критические моменты истории этот орган прямо вмешивался в жизнь общества, одурманенного ложью.
Патронируя, по сути, власть, потрафляя его, власти, бессознательному, будучи внешне неотличимыми от членов Политбюро, будучи со многими из них на «ты»; не ставя ни во что иных министров, они пользовались подземельями под Старой площадью, под Кутафьей башней, бункерами с саунами, с устроенными в стеклянных тубусах аквариумами с пираньями, санаториями с бесплатными «Березками», высококлассными борделями на закрытых лесных территориях над Пестовским водохранилищем или на яхтах, блуждавших меж Крымом и Пицундой под охраной торпедных катеров, на теплоходах, в сопровождении подлодки и эсминца выходивших из Владивостока праздновать Новый год на экваторе в Тихом океане. Рожденные нэпом, пересидевшие на номенклатурных «малинах» войну, в сотни раз умножившие свои капиталы на блокадной скупке и имуществе евреев на оккупированных территориях, дававшие распоряжения об инвестировании в цеховое подполье, незримо владевшие всей гигантской сбытовой сетью – армией фарцовщиков, барыг и спекулянтов, имевшие доступ к счетам Внешторга, теперь через их каналы оплодотворялись яйцеклетки будущей приватизационной экономики.
В их планах уже шевелили хвостовыми плавниками и жабрами зародыши промышленных предприятий, телеканалов, рекламных агентств, нефтяных компаний, с их санкции составлялись списки новых хозяев жизни – комсомольских директоров; меж пальцев этих стариков истекало в швейцарские и кипрские банковские резервуары золото партии, как раз и хранившееся их попечением. С помощью сложной засекреченной системы курьеров реки наличности протекали между странами. Я знал, что Калина, спалившись на ларьке, попал в рабство к Барину (хоть и приходился ему отдаленным родственником) и теперь катался таким курьером туда и сюда поверх таможенных барьеров по всему свету. Шестьдесят часов в неделю на высоте одиннадцать тысяч метров, десятки раз пересечь Северный полюс. С курьером перед дорогой делали что-то такое, от чего не проходили синие круги под глазами, а в радужке читалась полукружьем татуировка тушью: mortem.
В новейшие времена, когда смена эпох позволила легализацию подпольных активов, пришли в движение гигантские объемы ценностей. Схемы их перемещения разрабатывались именно этими волчарами, теперь чуть не каждый день вынужденными собираться вместе для обеспечения координации множества поручительных функций. Так ли оно было на самом деле, как рассказывал Калина, – я доподлинно не знаю. После пожара он запил горькую, прилип к Пашке и два раза даже ночевал со мной на книжках в Долгопрудном. Самоуничиженной болтливости Калины, пьяным слезам и суицидальным угрозам сгинуть на курьерской стезе, и даже невидящему взгляду из огненной топи, которая поглотила его на взлетно-посадочной полосе, – я не мог довериться. Но одна неясная фраза Ивана Ильича всё поставила на свои места.
Однажды этот мрачный громила, связывавший Барина с Гансом, в очередной раз помогал нам складировать «казачков». И я тогда удрученно, с досадой сказал что-то вроде: «Эх, если бы Роман Николаевич попробовал такой работенкой позабавиться». Иван Ильич застыл, выпрямляясь с мертвецом, подхваченным под мышки, полоснул меня по щеке взглядом и буркнул: «Прикуси язык. Не то я тебя вместо этого гаврика приму. Если Барин захочет, он тебе стрелку с курантов Спасской башни в то самое место забьет». Я осекся, и эта фраза зажгла мое воображение… Я живо представил, как меня тащат по винтовой лестнице на куранты и голым бросают в шестереночное горнило времени, как я цепляюсь и увертываюсь от зубцов и рычагов, а надменно глядящий сухопарый Барин тростью бьет меня по пальцам, толкает в грудь, и наконец срываюсь.
Калина пьяным шепотом рассказывал: Барин славится тем, что содержит подпольные игорные квартиры. Партайгеноссе обожают сыграть и в преферанс по червонцу за вист, и в покер с минимальной ставкой в четвертной. И чтоб официанточки вокруг стола «Абрау-Дюрсо» с мороженым разносили, и чтоб пообедать здесь же можно было. Прибыль в таких вещах широка, но игра всё равно остается в святом углу, ибо с ее помощью можно и жизнь отстоять, и в рабство кануть, и должность отжать. Так излагал ополоумевший от горя Калина, и я слушал его, придерживая при себе свои вопросы.
При мне же старички безвинно играли в карты, то и дело морщась на них из-за стеклышек очков и обращаясь к свету от дрожавшей накалом лампочки; или разбирали каталожные коробки, передавая мне списки, согласно которым я должен был прибрать к рукам некоторые книги, еще остававшиеся внизу на полках хранилища, перетянуть их киперной лентой и отышачить на склад Романа Николаевича в подвал нового здания. Я и догадаться не мог, что эти одуваны способны на великие ставки. Проигрывая настоящее, они выигрывали будущее…
Мне нравилось бывать в Румянцевке – в одном из самых красивых домов Москвы, масонском храме, царившем над Кремлем, источнике русского религиозного космизма: Николай Федоров, некогда служивший тут библиотекарем, работал в этих стенах над мыслью о воскрешении всех людей. Когда он сдружился с Циолковским, он заразил его идеей о воскрешении и потребовал разработать космический транспорт. Цель: расселить в космосе всех воскресших.
Теперь здесь завораживала поступь опустошения, обнажения высокого архитектурного пространства, устремленного над столицей с прибрежного холма. И вот сняли полы, доски уложили во дворе, разобрали прогнившие перекрытия, обнажили балки, раскрыли пространство над хорами и лестницей, ведшей высоко-высоко на антресоли, куда мы с Верой и направились, пройдя балюстрадой из колонн и, оглядываясь невидимками на безразлично мчавшиеся внизу по Манежной автомобили, перемахнули через широкий подоконник. Мы замерли под сумрачным объемом зала, располосованного на параллелограммы теплого и пыльного солнца, лившегося из верхнего яруса окон. Вверху спицы лучей переплетались в объеме, по краям которого на стропилах радужно поблескивали горлышки встревоженных, перепархивающих с места на место сизарей. Перешагивая через лаги, прошли по земле, два века не видавшей света, с колотящимися сердцами взлетели поверх трех-четырех пролетов и замерли в поцелуе; я перенес Веру ступенькой выше, и, закрыв глаза, она двумя руками медленно потянула подол юбки; всё так и произошло, и мы очнулись, скользнув по перилам; сознание вернулось, однако мы едва нашли в себе силы миновать антресоли, выбрались в мезонинную башенку, вышли на карниз, обошли по кругу, уселись на еще теплые кровельные листы.
